Он чуть подумал, откачнулся от перил и пошел. Шаг за шагом мы набрали скорость и с балкона в другой от склада стороне уже сбегали так, что гремел весь хозкорпус.

На краю плаца, возле ГКП, разгрузили продолговатые щиты из свежих сосновых досок, над которыми пьяно и бессмысленно дергались бабочки, клубилась мошкара и, пожирая их, порхали трясогузки, думая наверно, что это для них открыли столовую. Тут работали двое плотников: один этими щитами устилал балкон, а второй доколачивал перила лестницы. На вопрос, где папа, они мотнули головами к заливу, и мы нырнули в кусты.

У дебаркадера, на плаву, папа в броднях собирал длинный плот, багром подтягивая к себе бревна.

— Папа!

— А-а, шилобрейцы!

Он перебрался на берег, и мы обнялись.

Я сказал, что у нас с Димкой все в порядке, он — что дома все в порядке, что была у нас тетя Ира и прислала целую кастрюлю пирожков с печенкой, да мама еще кое-что сообразила, так что мы можем недурно подзаправиться,— и достал из кустов угощение-Мы принялись за него тут же, на травянистом обрывчике, а папа, сказав, что сегодня они работают в «Ермаке» последний день, а успеть надо многое, перебрался опять на плот.

— М-м, а-а! — крякал Димка, жуя одну половинку пирожка и нюхая другую. — Наши с Федей любимые!.. Наверно, Федя был в увольнении, раз мамка стряпала.

— И на папу угодила!

— Они чуят!.. Альк, ты бери, не стесняйся! Мы уже по третьему, а ты с одним возишься!

— Спасибо! — Алик взял второй.

— А как это ты художник, как это? — спросил Димка, вглядываясь в лицо Алика с придирчивой тщательностью.

— Я не художник. Филипп Андреевич шутит, — сказал Алька, поперхнувшись и получив от Димки хлопок по спине. — Спасибо!.. Он вообще великий хохмач, Филипп Андреевич. Сроду я не слыхивал никаких прозвищ, а тут на тебе — Берта-у-мольберта вдруг! Прямо на глазах придумал!

— По-моему, он тебе не одно прозвище дал, а полдесятка, да, Димк? — заметил я.

— Одно. Остальные художники.

— Художники?

— Да. Отец у меня художник. Он обещал Филиппу Андреевичу помочь с оформлением, ко слег — сердце. Вот я за него и приехал. А папа отлежится — возьмется сам.

— Ну, раз за него — значит, умеешь, — сказал я.

— Кое-что.

— Хм, — уважительно хмыкнул Димка, теперь уже из ума я рубаху Алика и джинсы.— И ать-два с нами не будешь?

— Нет.

— И неохота?

— Нет.

— А нам с Семкой только подавай, да, Сем?

— Э, парни, время! — вспомнил я.

Мы нашли в сумке несколько бутылок кваса — это уже мамина продукция! — выпили одну втроем, убрали хозяйство в кусты и припустили к камбузу, где как раз в это время баян грянул песенку-марш «Антошка». У крайнего кубрика мы с Димкой взяли шаг и четко вышли на дорогу, прямо на Филиппа Андреевича, который от удивления скособочил рот и замер.

Давлет с мичманами пробыли в лагере часа два. Я все ждал, что Филипп Андреевич вот-вот скажет нам те торжественные слова, от которых зависела наша с Димкой судьба — ведь дальше откладывать некуда, завтра открытие. Он говорил много, как всегда, но о нас — ни слова. Морячки искупались, попили чайку и уехали, а мы остались со своими десантными заботами. У меня была надежда, что Давлет все же перемолвился насчет нас с Ухарем, но спрашивать об этом Олега после стычки в «курилке» я не решался — мы не столько разговаривали друг с другом, сколько огрызались.

А дело шло.

К вечеру мы выполнили третье задание: расставили в кубриках кровати. Сто двадцать штук! Сто двадцать сеток и двести сорок спинок! Таскали мы их из тира, из длинного полутемного чулана под хозяйственным корпусом: Рэкс с Ухарем — сетки, мы с Димкой — спинки. Ринчин и папа, задержавшийся на субботу, собирали их, так стуча молотками, будто не собирали, а делали заново, потому что ушки с дырками не совпадали. Митьке, который не мог ступить на распухшую ногу, поручили испытывать крепость собранных кроватей, и он радостно заваливался на сетки и качался. Мы с Димкой долго маялись со спинками, пока не нашли, что самый удобный способ — это носить их на спине. Присядешь, навалишь ее на горбушку, подхватишь за нижнюю поперечину и, полусогнутый, — полный вперед! Тебя несет самого, только не дай бог запнуться о корень или нога за ногу — так и пришибет. Дуга и без того тюкала по затылку при неловких шагах, правда, не сильно, но если из пятидесяти шагов каждый второй неловкий, а дуг — за сотню, то тогда впору и черепу размягчиться.

Ужинали на берегу, у костра. Костер сгущал начинавшиеся сумерки и так усиливал мою усталость, что я казался себе сосудом, наполненным, как жидкостью, этой самой усталостью. Алька, полдня бродивший по урезу, насобирал целый рюкзак замысловатых коряжек и тщательно сортировал их, одни откладывая в сторонку, другие бросая в огонь. Пацаны разглядывали его находки, гмыкали и шумно швыркали чаем. Мне тоже хотелось поразглядывать, но не было сил подняться. Еда, покой и жаркое пламя совсем доконали меня. Припав плечом к отцу, я тихонько спросил:

— Пап, пап, а Филипп Андреевич ничего тебе не говорил?

— О чем?

— О нас с Димкой.

— А что можно о вас говорить? — не понял папа.

— Ну, примет он нас в лагерь или нет?

— Не говорил. А разве он вас еще не принял?

— В том-то и дело, что нет! — плаксиво буркнул я. — А сам ты не спрашивал?

— Вы мне не поручали.

— Мог бы догадаться!

— Ну, здрасте!

С трудом добравшись до кровати, я лег, не раздеваясь. Лег на живот и какое-то время тупо, с непонятной тоской смотрел через распахнутое окно с низким подоконником на рыжий костер, на шевелящиеся около него фигуры, на темную воду за ними, на лес, черным клином уходящий к мысу, где еще светлело небо, с одиноким облаком, пронзенным свежим серебристым следом реактивного самолета, — как шашлык, подумал я, и все пропало...

11

Эта же картина после какой-то сложной и утомительной борьбы выявилась опять, но уже во сне. Уже без небесного шашлыка, без сумерек и без костра. День. Яркий, сверкающий день! Я один. Я радостной припрыжкой спускаюсь к заливу купаться. Вот и «Крокодил»! Хочу разбежаться по нему и нырнуть щучкой, но что-то удерживает мой порыв. Настороженный, я несмело шагаю в воду, и вода вдруг отступает от меня. Я делаю еще шаг — она дальше, я быстрее — она быстрее, вот я бегу, и весь залив, сжимаясь и оседая, стремительно убывает, оставляя на вязком дне пляшущую рыбу, которая намыленно выскальзывает из-под моих ног. Я с ужасом останавливаюсь и оглядываюсь на лагерь, а лагеря-то и нет...

От страха я проснулся.

Было уже светло. Папа не раздел меня, а лишь снял ботинки да накрыл одеялом. Я сел и повернулся к окну — тут ли залив. Все было на месте: и залив, и дебаркадер, и подтопленная лиственница, и «Крокодил». У лиственницы даже появилось лишнее — плотик с рыбаком в тельняшке. Я подумал, что это, наверно, Алька обновляет форму, но увидел, что кровать Ухаря пуста — значит, он. А художник, небось, хыр-хором обновляет свою мастерскую.

Я было прилег опять, но тут же сел — мне вдруг почудился особый смысл в том, что мое раннее пробуждение совпало с рыбалкой Ухаря, который до этого не рыбачил по утрам. Минута — и я был на берегу. Олег заметил меня и сделал губами «чш-ш», таинственно указывая на воду. Я осторожно прошел к морде «Крокодила», опустился на его холодный шишкастый лоб и сразу задрожал.

— Ак! — выдохнул Ухарь, дернул короткое удилище, перехватил леску руками и давай выматывать ее — на крючке оказался маленький окунишка. — У, сопляк, шпана, двоечник! — напустился на него рыбак. — А клевал как порядочный! Веди отца! — сказал он окуньку и через плечо швырнул его в воду.

— А вообще поймал? — поинтересовался я.

— Есть маленько.

— Сколько?

Олег не ответил, поправил червяка, закинул удочку снова, покосился на солнце и, зевнув так, что от плотика пошли волны, устало спросил:

— А ты чего рано?

— Сон увидел, страшный.