— Твоя? — спросил Ухарь.

— Моя.

— Как звать?

— Шкилдесса.

— Хм!.. Пакостливая, небось?

— Не-ет, — протянул я. — Наоборот, она, например, когда пить хочет, прыгает на раковину и мяукает, чтобы кран открыли, и подставляет язык, как ладошку. И в бильярд умеет играть, в маленький, с железными шариками, — все разгонит по лузам и даже назад пробует вытащить, но пока не получается. Ей бы пальцы вместо когтей! — говорил я радостно, гладя и гладя кошку, словно ей самой все это рассказывал, а потом поднял голову — слушает ли Ухарь. Он не только слушал, но и глядел на нас, приоткрыв рот, что означало почти улыбку. — А спит она в картонной коробке, у батареи, — продолжил я. — Как мы ее котенком положили туда, так и спит. Уже тесно, уже вон какая дуреха, а привыкла. Издали видно— если коробка расперта, значит, там Шкилдесса!.. И драчливая! Однажды мне чуть глаз не выкусила! Лежали мы на кровати и смотрели друг на друга. Я прищурился и давай вращать глазами, а она вдруг — прыг! Я аж на пол слетел! Думала, наверное, что мыши! Веко поцарапала!

— Да-a, артистка! — заключил Ухарь. — У нас дома тоже кошка есть, но дура дурой!

— А что такое «локшадин»? — спросил я.

— Это Рэкс изобрел.

— А как Рэкса звать?

— Рэкса?.. Женька, — не сразу припомнил Ухарь. — Но для нас он всю жизнь Рэкс. Мы ведь не обманули старика, Рэкс — это действительно его фамилия.

— Странная. А как нам его звать?

— Тоже Рэксом.

— А он не того?..

— Не должен. Фамилия же. Конечно, собачкой тут попахивает, но ведь Пушкин тоже пахнет пушкой, а Гоголь — вообще смех, если вдуматься, а привыкли. Кстати, Рэкс по-латыни — король, так что ничего смертельного.

— Тогда, может, Королем и звать? — не унимался я.

— Ну, какой он король, он Рэкс.

— А тебя как звать?

— Ухарь.

— А по-настоящему?

— Олег.

— А мы как должны звать?

— Ухарем, наверно.

— А ты не того?..

— Не должен.

— А может, Олегом лучше?

— Да зови хоть горшком, только в печку не ставь!

— А как тебе приятнее?

— Хм! — усмехнулся Олег. — Мне приятнее, когда меня оставляют в покое. Я не сейчас имею в виду, а вообще. О, наконец-то! — воскликнул он.

На откосе появилось первое-ведро.

Бак был здоровым, по плечи Олегу, с танковым люком и с двумя кранами: один у самого днища, а второй чуть выше. Отвинтив нижний, Олег лил воду сперва так, чтобы смыть главную грязь — и правда, потекла темная жижа, — потом закрутил его и открыл второй, сказав, что будет наполнять бак до тех пор, пока не побежит из этого, верхнего крана.

И ведра пошли, поехали как по щучьему велению.

Из задней двери камбуза вышел Давлет, покружил вокруг колесной электростанции, которую привезли вчера, так как прокладка ЛЭП затягивалась, и крикнул нам:

— Ну, пустили насос?

— Пустили, — ответил Олег, натужно перебирая веревку — ему досталась самая тяжелая точка.

— Прекрасно! — и Давлет исчез.

Передав Димке пустое ведро и подхватив полуна-полненное, я семенил к подмостям, когда Шкилдесса, с фырканьем вылетев из кустов, бешено взметнулась на столб под самый настил, треугольно взъерошив спину и утробно урча. Кого-то испугалась.

Я глянул подальше и вдруг прямо, метрах в десяти, увидел в траве черную собаку, которая, вывалив на сторону парной язык, то приседала нетерпеливо, то вскакивала, ища пропавшую кошку. Поймав мой взгляд, она со сдержанной досадой гавкнула и бочком-бочком отступила к кустам. А там, почти слившись с зеленью, стоял высокий и тощий мужчина. Приподняв кепку, он почесывал мизинцем макушку и, щурясь, озадаченно изучал камбуз, точно давно не ел и теперь прикидывает, как бы поесть.

Я так и застыл, согнувшись и не смея опустить ведро на землю. Перед глазами что-то мелькнуло.

— Лей! — сказал Олег.

— Бич! — прохрипел я, кивая в лес.

Ухарь живо обернулся, прячась, как от выстрела, за бак, и тут же, пронзительно-коротко свистнув два раза подряд, быстро спустился по лестнице. Вдоль цепной водокачки прозвенели брошенные ведра, и Митька с Рэксом, которым был, видно, понятен этот сигнал, мигом очутились у подмостей. Димка — тоже. Не сводя взгляда с мужика, Ухарь шепнул углами губ:

— Тихо, парни! Пошли!

И мы впятером направились в осинник.

Пес зарычал и кинулся было на нас, но, пораженный нашей невозмутимостью, отпрянул и, скуля, улепетнул за хозяина. А тот не спеша надел кепку и приветливо-невинно сморщил нам навстречу свою небритую и худую физиономию. Ни ружья, ни топора при нем не замечалось, одна лишь котомка в опущенной руке.

Метрах в трех мы остановились.

— Вы кто? — спросил Ухарь.

— Я, тых-тых-тых, человек.

— Пройдемте с нами.

— Тых-ты-тых-куда? — прокудахтал незнакомец, напрягая шею и губы и даже кособоча при этом голову,— Я лучше, тых-тых-тых, обойду вас!

— Надо было раньше обходить! А теперь мы обойдем вас и проводим к своему начальнику.

Ухарь мотнул нам головой, и мы подковой обступили пришельца с тыла, оставив свободным путь к камбузу. Но это не произвело на чужака особого впечатления. Обернувшись к нам, он собрался было снова пуститься в объяснения, но Ухарь вдруг расстегнул морской ремень, обмотнул его вокруг правой руки, а в левой занянчил тяжелую пряжку. То же самое сделали и мы. Какое-то время поразмыслив, дядька заикасто просифонил:

— Н-н-ну, пошли!

И покорно двинулся к камбузу, кинув за плечо котомку. Пес, путаясь в его ногах, лаял на триста шестьдесят градусов, как в круговой обороне. Пропустив пленника в заднюю дверь, мы ввалились следом и, миновав всякие полутемные кухонные закутки и зигзаги, вышли в яркий, с трех сторон застекленный зал под желтой, в отличие от хозкорпуса, пластиковой крышей. У парадных дверей Филипп Андреевич что-то обсуждал с плотниками, поглаживая березу, которая проходила прямо сквозь настил лестничной площадки. Увидев нас, он сбился и тревожно спросил:

— Что случилось?

— Да вот, за камбузом взяли, — сказал Ухарь.

— Кто вы такой? — спросил Да влет бродягу.

Словно разрядившись в коротком разговоре с нами, дядька долго щерился и фыркал, заводясь, как мотор со слабым аккумулятором, наконец выпалил:

— Тых-тых, тых, я рыбак.

— Рыбак? А что, разве за камбузом у нас щуки завелись?

— Я только иду на рыбалку, — пояснил незнакомец, тыча Филиппа Андреевича в плечо, чтобы тот смотрел на него. — Сверху иду, через гору. Там тропа есть, прямо от поселка. Ну и слышу, тых-тых-тых, — стук и бряк. Остановился. Интересно же! Триста лет глушь была, а тут — на тебе, трах-бах! Посмотрю, думаю, и вкруговую на мыс. А ваша братва, тых-тых-тых, возьми меня да и защучь, как американского шпиона!

— И правильно сделала! — одобрил Давлет.

— Правильно! — согласился мужик, продолжая тычками в плечо требовать у начальника внимания к себе. — Если бы не правильно, я бы не дался! А раз порядок — я, тых-тых-тых, не возражаю! Хотите обыскать — вот мой сидор, в нем кусок сала, полбулки хлебала две луковицы! — И дядька поболтал котомкой.— Из оружия — только складешок, не зубами же рвать рыбу!

— Ясно! — удовлетворенно сказал Давлет. — Что ж, рыбачьте, но поищите другой залив!

— Н-н-не могу! — вдруг уперся заика.

— Как это не можете?

— Я тут привык! Двадцать лет рыбачу! Еще до ГЭС и до моря рыбачил! Меня тут вся рыба знает! Как иду — она, тых-тых-тых, пляшет! — горячо заговорил дядька, кивая в сторону залива, куда мы невольно повернулись, словно желая убедиться, правда ли, что рыба пляшет.

— И что нам теперь, лагерь сносить?

— Тых-тых-тых! — запротестовал рыбак. — Уживемся. Вы тут, а я вон на том мысочке.

— Нельзя. Там маяк будет.

— Когда?

— В будущем году.

— Тых-тых-тых, согласен! — деловито-примирительно сказал дядька. — В будущем году я как раз, тых-тых-тых, иду на пенсию и буду сторожить ваш маяк. А пока порыбачу! — Его тых-тыханье не считалось бы, наверно, заиканьем, если бы остальная речь была нормальной, но он спотыкался почти на каждом слове, а то вдруг так начнет буксовать на одной букве, что его хотелось подтолкнуть или хлопнуть по спине, редкие фразы выходили гладкими. — Вы, тых-тых, не бойтесь! Я не вор, не бродяга и не дурак, кстати, хоть и похож на всех их вместе взятых! Я, тых-тых, компрессорщик. У меня три сына, как вы, и десять, внуков, как ваша братва. И все ждут, когда дед им рыбы принесет. Да и вам на уху будет! Много не обещаю, но пяток окушков всегда ваши!