К своему большому стыду, Габриель однажды решился проследить за женой. Все оказалось банальным. В тот день Ксения сначала бегала по магазинам, потом зашла к сестре на чай. Габриель вернулся домой, чувствуя себя препакостно. Он был на двадцать лет старше Ксении, а вел себя как мальчишка.

— Мне кажется, что эта поездка абсолютно бесполезна, — пробормотал он, в то время как она укладывала шелковые чулки — предмет одежды, ставший редким и очень ценным.

Со вздохом Ксения села на край кровати. Толстое теплое платье, в котором, наверное, ей было жарко, подчеркивало так хорошо знакомую ему фигуру. Она посмотрела на мужа, как на капризного ребенка.

— Я не смогла ему отказать, — сказала она. — Для меня такая просьба о помощи — большая честь. И потом это случай побывать в Берлине, узнать о Саре. Я очень беспокоюсь. Необходимо узнать, находится ли ее муж до сих пор в лагере. Если да, возможно, я смогу убедить ее уехать без него. Кто знает, вдруг ей позволят покинуть Германию? — говорила она, действительно обеспокоенная.

— Вы уверены, что она единственный человек, которого вы хотели бы там увидеть? — сухо спросил он.

Лицо Ксении потемнело.

— Что вы имеете в виду?

— Ничего. Но у вас всегда было странное отношение к этому городу. А почему, я не знаю.

Ксения поднялась и продолжила упаковывать багаж.

— Я очень любила этот город в молодости. У меня там есть друзья. Это все.

— С этими друзьями мы находимся в состоянии войны.

— Я не слепая, Габриель. И знаю о войне не меньше вашего, — ответила она с раздражением, которое заставило его быть более сдержанным.

Она закончила складывать вещи. Собираясь повесить одно из своих вечерних платьев, она держала его перед собой, оглядывая себя в зеркале с головы до ног. Это было одно из самых прекрасных творений Сары Линднер: темное бархатное платье, украшенное многочисленными крохотными позолоченными пуговками, с узким корсажем, прямым воротом и длинными рукавами-буфами.

— Это вопрос долга, — снова заговорила она. — Жизнь предлагает нам выбор, и не нужно отказываться от этого.

— Так же как и от того, кто вас любит, — вздохнул Габриель. — Оставляю вас, Ксения. Вижу, вы очень заняты. Я буду скучать по вам. Без Наташи, Кирилла и вас дом станет совсем скучным.

Она не обернулась, когда он выходил из комнаты. В который раз война переворачивала все жизненные устои. Она не решилась привезти в Париж Наташу, предпочитая, чтобы та оставалась у родителей Машиного супруга в свободной от оккупации зоне, где опасность не казалась такой большой. От Кирилла по-прежнему не было новостей. Напрасно она сверяла списки имен в национальном центре по делам военнопленных, написала письмо в организацию Красного Креста — все оказалось безрезультатным. Ее младший брат исчез, не оставив после себя ни малейшего следа, по которому можно было его отыскать. Габриель не говорил с ней открыто, но она видела, что он считает своего шурина погибшим. Сама Ксения отметала от себя такие мысли.

Когда никому не известный генерал де Голль обратился 18 июня по лондонскому радио с призывом продолжать борьбу с врагом, надежда на победу снова поселилась в некоторых сердцах. Что же касается Ксении, она ни на йоту не сомневалась, что ее брат жив.

Она знала, что Габриель нуждается в утешении, но не могла оставаться рядом и ничего не предпринимать. Судьба уготовила для нее новые приключения. Жизненная энергия толкала ее на действия. Она не хотела, чтобы страх помешал ей увидеть Макса. В глубине души она знала, что вернется к нему, и ей казалось, что это лишь вопрос времени. Среди всех видов человеческой смелости ей недоставало лишь смелости всецело отдаться любви. Максу нужно было не только ее сердце, а все ее существо. Но теперь, когда их страны воевали между собой, она не хотела рисковать потерять его навсегда. Ей было важно использовать малейшую возможность повидать его.

Голод стал постоянным спутником, он стискивал внутренности. И это был не только физический голод, но, что гораздо хуже, голод по свободе и справедливости. Спутником его был страх, повсеместный и неустранимый, который сковывал тело уже при утреннем пробуждении. Иногда он затихал, чтобы потом возникнуть с новой силой, и надо было изворачиваться и лгать. В начале сороковых годов в Берлине, в этом закрытом на засовы городе, который его хозяева хотели переделать по собственному извращенному вкусу, много лгали.

Макс фон Пассау научился справляться как с голодом, так и со страхом. По ночам, когда завывание сирен предупреждало, что в небе появились английские бомбардировщики, он спускался в бомбоубежище и, отвлекая себя, считал шаги. Его беззаботность, великодушие, вера в человека, которые помогали ему в работе и поисках правды, мало-помалу иссякали. Он стал более серьезным, уравновешенным. Все, что некогда делало его счастливым человеком, он спрятал глубоко в себе. Требовалось время, чтобы понять, что живешь рядом с абсолютным злом, с человеческой подлостью, где под каждой маской ужаса может скрываться что-то еще более мерзкое.

Несколько лет назад, когда нацисты только поднимали голову, он пытался осмыслить их действия. Теперь он знал, что зло не нужно объяснять, с ним надо бороться. И он боролся. Хуже всего для него было видеть, что смертельное безумие таких типов, как Генрих Гиммлер, Адольф Гитлер или Пауль Йозеф Геббельс, получало молчаливую поддержку большинства его соотечественников. У Макса кровь стыла в жилах, когда он наблюдал за их экзальтацией, вызванной победами на полях сражений, их мистической одержимостью во время военных парадов возле Бранденбургских ворот. В городе, населенном злодеями, где враги скрывали свои личины за маской добропорядочности, где поощряли детей доносить на родителей, а безжалостная диктатура душила и страну, и всю Европу, Макс фон Пассау, Мило фон Ашенгер, Фердинанд Хавел, Вальтер фон Брисков и другие единомышленники располагали мизерными средствами для борьбы.

Натянув до бровей шляпу и намотав вокруг шеи толстый шарф, Макс вышел из дома. В конце этого морозного дня сумерки спускались на город, и темнеющие витрины зданий напоминали пустые глазницы слепых. Он шел быстрым шагом, почти касаясь стен. Плечи сгибались от нервного напряжения. Увидев впереди двух человек в коричневой униформе с железными кружками в руках, он сунул руку в карман и вытащил несколько монет, которые всегда держал на всякий случай, не желая привлекать к себе лишнее внимание, отказываясь участвовать в «Зимней помощи немецкому народу». Этот так называемый добровольный сбор пожертвований, навязанный правительством, был очередной фальшью. Все знали, что программа предназначалась на вооружение, а не на помощь нуждающимся, но каждый, кто противился этому, заносился в списки маргиналов, не желающих помогать Третьему рейху.

Пройдя еще несколько переулков, Макс свернул в широкий проход. Дворы зданий переходили один в другой, но это было только на руку, так как позволяло заметить слежку. Его одинокие шаги стучали по замерзшей брусчатке. Многие жившие в этом месте люди были евреями, они уже вернулись домой, так как власти позволяли им выходить на один час в день сделать покупки.

Макс поднялся по лестнице на третий этаж, прислонился к стене и прислушался, но не услышал никакого подозрительного звука. Он постучал три раза условным стуком и услышал, как с другой стороны открывается замок.

— Добрый вечер, Макс, — прошептал Фердинанд. — Входи быстрее, уже пора.

На его друге был старый лыжный пуловер, подходящий к велюровым штанам. Его волосы с проседью торчали на голове, словно он только что встал с постели. Выглядел он уставшим.

Макс снял пальто, перчатки и шарф, вошел в салон, окна которого были тщательно занавешены шторами. Фердинанд согнулся над радио, прикрытым покрывалом, и принялся вертеть ручки настроек. С начала войны власти запретили слушать иностранные передачи под страхом примерного наказания, поэтому нужно было опасаться доносов соседей или просто случайных прохожих. Макс устроился рядом, стараясь разобрать среди свиста глушилок гнусавый голос журналиста Би-би-си.