«Лишь бы эти подонки не подожгли здание», — испуганно думал он. Но, зная нацистов, можно было предположить, что скорее они решили присвоить предприятие, которое могло приносить выгоду. Он знал, что возмущение ни к чему не приведет. Полиция просто арестует его. Поэтому он запасся терпением и встал рядом настороже, почти по стойке «смирно», вспомнив Саула Линднера, отца Сары, одного из достойнейших и умнейших людей своего времени. Думая о нем с трепетом, Макс фон Пассау просил у него прощения, и это смахивало на молитву.

Через полчаса, когда не осталось ни одной целой витрины, а первый этаж был разграблен, громилы удалились, оставив после себя следы разрухи и опустошения. Грузовики уехали, увозя работников магазина в отделения гестапо, разбросанные в разных частях города. Прохожие стали понемногу разбредаться, возвращаясь к своей спокойной замкнутой жизни. Макс с тоскою в сердце прошел внутрь магазина через некогда стеклянные двери.

От знаменитой хрустальной пирамиды ничего не осталось, кроме нескольких небольших фрагментов богемского стекла, венецианских ваз и мейсенского фарфора. Несколько перепуганных продавщиц плакали в углу. Весь пол был покрыт кусками разноцветного шелка. Фонтан из духов в соседнем зале разбили на кусочки. Дорогая жидкость янтарного цвета разлилась по мраморному полу, и от ее запаха першило в горле. Несколько восковых манекенов с причудливо вывернутыми конечностями валялись на полу. С них сорвали надетые на них платья, манто, трикотажные изделия. Бледные продавщицы напрасно старались привести все в порядок и, подняв то шляпу, то сумку, держали вещи с таким видом, словно не знали, для чего они предназначены.

Макс вернулся в вестибюль. Он поднял кусок аметиста, который входил в декор пирамиды и чудом пережил набег вандалов, и осторожно положил камень на прилавок. Обернувшись, он увидел Сару, стоявшую перед витриной в черной шляпе и коричневом манто с отворотами из меха норки. Ее лицо ничего не выражало. Она осматривалась по сторонам, но было похоже, что она никого и ничего не видит.

— Господин Вернер, — наконец позвала она, и к ней широкими шагами приблизился один из служащих. — По всей видимости, сегодня нам придется закрыть магазин. Пусть соберут всех сотрудников, чтобы организовать уборку. Понятное дело, я не могу заставить служащих-немцев убирать осколки с тротуара, так что попросите заняться этим мужчин иудейского вероисповедания.

— Но это невозможно, фрау Линднер, — пробормотал он.

— Почему?

— Почти всех их увезли эсэсовцы.

Увидев, как лицо Сары скривилось от боли в первый раз за все время, Макс выступил вперед. Присутствие друга заметно успокоило Сару.

— В таком случае, мы обратимся к женщинам, — решительно сказала она. — Фрау Каплан, где вы? — добавила она, осматриваясь вокруг.

Худая седовласая дама подошла к ней.

— Мне очень жаль, но мы должны попросить некоторых наших служащих-добровольцев заняться этой работой. Я тоже присоединюсь к ним, как только освобожусь.

— Конечно, фрау Линднер, — ответила та со слезами на глазах.

— Мне нужны только добровольцы, — сказала Сара, повысив голос. — Я понимаю, что вы сейчас чувствуете, и знайте, что мое сердце с вами. Мы должны спасти все, что удастся, провести инвентаризацию товаров, составить список того, что было украдено или испорчено, навести порядок. У нас все получится. Я благодарю вас всех за сотрудничество, храбрость и настойчивость. А теперь за работу, друзья.

Постепенно энергия наполняла людей, словно второе дыхание. Молодые продавщицы вытерли слезы, надели перчатки и передники. Заведующие отделениями стали организовывать бригады по уборке. Теперь каждый знал, что ему делать.

Когда Сара подошла к Максу, он улыбнулся, хотел сказать, что восхищается ее решительностью и смелостью, но растерянный взгляд молодой женщины остановил его.

— Макс, — произнесла она убитым голосом. — Они ворвались ночью в дом и забрали Виктора.

С приближением Рождества Макс в основном снимал семейные портреты: многие в Берлине хотели запечатлеть на фотобумаге воспоминание о счастье, которое казалось им все более зыбким. После захвата каждой территории, широко празднуемого нацистами, пушечная канонада становилась все более различимой. Гитлер вел внешнюю политику с хитростью дьявола, что вызывало у немцев смешанное чувство страха и восхищения. Именно благодаря такой ловкости европейские страны не только смотрели сквозь пальцы на захват Германией чужих территорий, но и, по сути, становились ее прямыми соучастниками. Тем не менее весенний аншлюс Австрии и территории Судетов не мог не вызвать волну враждебности среди иностранных держав. После Мюнхенской конференции, срочно собранной в сентябре по инициативе Муссолини, вся Европа затаила дыхание, гадая, примет ли канцлер рейха выдвинутые условия. Конфликта удалось избежать, и успокоенные англичане и французы праздновали возвращение Чемберлена и Даладье к политической деятельности. Со своей стороны, немецкий народ приветствовал гарантии мира, к большому неудовольствию своего канцлера, у которого чесались руки развязать войну против Чехословакии. Но на заре нового, 1939 года напряжение продолжало нарастать.

Помощник Макса настраивал боковые и верхние прожекторы, устанавливая оптимальное освещение. Максу всегда казалось, что из-за белизны рубашек или слишком светлой кожи детей, которые послушно вставали перед белым полотном, он словно становится слепым. Разве что подросток из гитлерюгенда, державший за руку младшую сестру, был одет темнее, чем остальные посетители. Только Господу было известно, как Макс хотел бы стереть этот ужасный контраст униформы и паука в виде свастики.

Он не любил фотографировать детей в студии. Их слишком незрелые, лишенные индивидуальности лица не вдохновляли его. Он предпочитал уделять внимание чертам их родителей, ловил ускользающее мгновение, чтобы показать на портрете движение их души. Детей же он остерегался, не зная, во что в будущем выльется эта их невинность во взгляде.

Пока шла съемка, няня и гувернантка сидели в углу салона, листая журналы. Несмотря на прекрасное настроение подростка и других пяти детей, которые не сводили с объектива глаз, Макс с трудом мог сконцентрироваться на работе.

— Вместе с евреями исчез и весь шик Берлина, — произнес женский голос.

Макс обернулся. Магда Геббельс стояла, рассматривая панно, на котором Макс вывесил серию фотографий с наиболее яркими нарядами, сшитыми Сарой в течение последних лет, многие из которых можно было увидеть в женских журналах. Он не слышал, как она появилась в салоне. Зная ее тягу к шику и элегантности, он не удивился, что она расстроилась, узнав о падении Дома Линднеров. Но что она хотела сказать этим замечанием? Просто жалела об эпохе или действительно ценила талант еврейских портных? Вряд ли она была тронута трагической судьбой жертв своего мужа, который был одним из самых рьяных их гонителей. Макс сильно сомневался в ее сочувствии. Устроившись в одном из прекрасных поместий на берегу Ванзее, который уступили чете Геббельс их бывшие хозяева-евреи, Магда водила спортивный автомобиль, ходила под парусом по озеру, проводила отпуск в разных провинциальных резиденциях или в доме отдыха. Зловещие последствия антисемитизма не могли быть ее проблемой.

В черном костюме, шелковой блузке, с ожерельем из жемчуга, Магда Геббельс считалась первой дамой Третьего рейха. У нее были продолговатые черты лица и рассеянные голубые глаза. Макс вспомнил о слухах, которые были у всех на устах: фрау Геббельс устала от постоянных измен мужа, которые к тому же сразу становились достоянием широкой публики. Последняя связь министра пропаганды с молодой и восхитительной актрисой Лидой Бааровой грозила обернуться серьезными последствиями для их брака, тем более что Геббельс открыто появлялся с любовницей в общественных местах. Униженная, депрессивная, печальная, ослабленная бесконечными беременностями, Магда давно бы развелась, если бы не фюрер, который всячески препятствовал этому Фрау Геббельс была первой женщиной, награжденной «Почетным крестом немецкой матери» не только за ее многочисленное потомство, но и за безупречное арийское происхождение. Фюрер часто принимал ее у себя в канцелярии и не хотел разрушать эту идиллическую картинку красивой, чистой женщины-матери. Только Эмма Геринг могла соперничать с Магдой Геббельс.