— Джонни, ты дойдешь сам? — спросил отец.

— А ему… ему досталось? — спросил сын.

— Дойдешь, сынок? Сам дойдешь?

Голос Джонни сразу окреп. Он заговорил грубо, нетерпеливо.

— Я спрашиваю: ему досталось?

— Да, да, Джонни, — поспешил успокоить его ковбой. — Еще как досталось!

Они помогли ему встать, и он побрел к крыльцу, отказавшись наотрез от чьей-либо поддержки. За углом дома буран почти ослепил их. Лица им обожгло, точно огнем. Ковбой перетащил Джонни через сугроб. Лишь только дверь в комнату отворили, несколько карт снова взметнулось с пола и порхнуло к дальней стене.

Приезжий с востока кинулся к печке. Он так прозяб, что готов был обнять ее раскаленные бока. Шведа в комнате не было. Джонни упал на стул и, положив руки на колени, уткнулся в них лицом. Скалли грел то одну, то другую ногу о выступ печки, с кельтской угрюмостью бормоча что-то нараспев. Ковбой стащил с головы меховую шапку и, ошеломленный, разочарованный, ерошил всей пятерней свои кудлатые волосы. Наверху слышалось поскрипыванье половиц — это швед шагал там из угла в угол.

Гнетущую тишину нарушило хлопанье кухонной двери. В комнату одна за другой вбежали женщины. Они с горестными воплями кинулись к Джонни. Но, прежде чем увести свою добычу на кухню, обмыть ей там раны и обрушить на нее жалостливые причитания вперемежку с попреками, как и полагается женскому полу, одна из них, мать, выпрямилась и устремила на старого Скалли негодующий взгляд.

— Стыд и срам, Патрик Скалли! — крикнула она. — Что сделал с родным сыном! Стыд и срам!

— Ладно, ладно… Молчать, — вяло проговорил старик.

— Стыд и срам, Патрик Скалли! — Дочери подхватили материнский клич и презрительно фыркнули в сторону затрепетавших соучастников злодеяния — ковбоя и приезжего с востока. Потом они увели Джонни, предоставив троим мужчинам думать их горестные думы.

VII

— Я бы сам схватился с этим немцем, — сказал ковбой, первым нарушив затянувшееся молчание.

Скалли с грустью покачал головой.

— Нет, нельзя. Это будет нечестно. Это будет нечестно.

— Почему? — не сдавался ковбой. — Не вижу тут ничего дурного.

— Нет, — героически, но скорбно ответил Скалли. — Это будет нечестно. С ним дрался Джонни, и мы не можем навязывать ему другого противника только потому, что Джонни сдался.

— Что верно, то верно, — сказал ковбой. — Но… пусть он меня не задирает, я этого не потерплю.

— Ты его пальцем не тронешь, — отрезал Скалли, и тут они услышали шаги шведа на лестнице. Его появление было по-театральному эффектно. Он со стуком распахнул дверь и горделиво вышел на середину комнаты. Трое мужчин будто и не заметили этого.

— Ну! — нагло крикнул он хозяину. — Теперь, надеюсь, вы скажете, сколько я вам должен?

Старик остался непреклонным:

— Ничего вы мне не должны.

— Гм! — хмыкнул швед. — Гм! Не должен я ему!

Заговорил ковбой:

— Слушайте, любезнейший, с чего это вы так развеселились?

Старик Скалли сразу насторожился.

— Хватит! — крикнул он, взмахнув рукой. — Замолчи, Билл!

Ковбой небрежно сплюнул в ящик с опилками.

— А что я такое сказал? — спросил он.

— Мистер Скалли, — снова начал швед, — сколько я вам должен? — Он, видимо, собирался уходить, так как был в шапке и держал чемодан в руке.

— Вы мне ничего не должны, — все так же невозмутимо повторил Скалли.

— Гм! — хмыкнул швед. — Пожалуй, вы правы. Если уж на то пошло, так, может, мне с вас причитается. Вот так-то! — Он повернулся к ковбою, крикнул, передразнивая его: — Бей, Джонни! Бей! Бей насмерть! — и торжествующе захохотал. — Бей, Джонни! — Его прямо-таки корчило от хохота.

Но с равным успехом он мог бы дразнить мертвецов. Трое мужчин не шелохнулись и остекленевшими глазами молча смотрели прямо перед собой.

Швед распахнул дверь и вышел, успев бросить с порога презрительный взгляд на неподвижную группу у печки.

Как только дверь за ним затворилась, Скалли и ковбой вскочили с мест и начали сыпать бранью. Они метались из угла в угол, размахивая руками, сжимая кулаки.

— Ох! Нелегко было стерпеть! — причитал Скалли. — Ох, нелегко! Ведь он, мерзавец, глумился, измывался над нами! Разок, один только разок съездить бы его по носу! Я бы за это сорока долларов не пожалел! Билл! А ты-то как вытерпел?

— Как я вытерпел? — срывающимся голосом крикнул ковбой. — Как я это вытерпел? А-а!

Старик затянул нараспев:

— Насесть бы на этого шведа, да повалить бы его на каменный пол, да палкой, палкой, так, чтобы живого места на нем не осталось!

Ковбой подхватил со стоном:

— А-а! За шиворот сгрести бы этого немца и лупить, лупить, — он с такой силой хлопнул по столу, будто выстрелил, — до тех пор лупить, пока он себя от падали не отличит!

— Я бы ему всыпал!..

— Я бы ему показал!..

И они взвыли, как одержимые, с мукой в голосе:

— А-а! Попадись он нам!

— Да!

— Да!

— Я бы ему!..

— А-а-а, а-а!..

VIII

Крепко держа в правой руке чемодан, швед, точно корабль на всех парусах, лавировал в пучине бурана. Он старался не терять из виду голые, задыхающиеся на ветру деревца, которые указывали дорогу к городу. Ему было не только не больно, но даже приятно подставлять снежному вихрю свое лицо, носившее следы кулаков Джонни. Вскоре впереди что-то замаячило. Он узнал в этих темных квадратах городские строения, отыскал среди них улицу и пошел по ней, всем туловищем налегая на ветер, свирепо набрасывающийся на него из-за каждого угла.

Городок словно вымер. Нам мнится, будто планету нашу из края в край заполняет победоносное, гордое человечество, но здесь, среди трубных гласов метели, трудно было представить себе, что в мире есть что-то живое. Существование на земле человека казалось немыслимым, и ореол чуда окружал ничтожных букашек, которые всеми силами старались удержаться на этой кружащейся, как волчок, опаляемой огнем, скованной льдами, пораженной всеми болезнями луковице, затерянной в пространстве. Разбушевавшаяся метель свидетельствовала, что заносчивость человека — основной двигатель жизни. И надо было обладать поистине чудовищной самонадеянностью, чтобы не погибнуть в этой метели. Так или иначе швед добрался до салуна.

У крыльца неустрашимо горел красный фонарь, и, пролетая сквозь четко очерченный круг его света, снежинки словно наливались кровью. Швед толкнул дверь и шагнул за порог. Перед ним протянулось усыпанное песком пространство, в дальнем конце которого за столиком сидели и пили четверо мужчин. Вдоль правой стены шла ярко освещенная стойка, и хранитель ее, опершись на локти, прислушивался к разговору мужчин, сидевших за столом. Швед поставил чемодан на пол и, по-братски улыбнувшись бармену, сказал:

— А ну-ка, дайте мне бутылочку.

Бармен поставил перед ним бутылку, стакан для виски и стакан с водой, в которой плавали льдинки. Швед налил себе огромную порцию и выпил ее в три глотка.

— И погодка же разыгралась! — равнодушно проговорил бармен. Он прикидывался слепым, как это водится у людей его профессии, а сам украдкой разглядывал кровяные пятна, оставшиеся кое-где на лице шведа. — Да, погодка, — снова сказал он.

— А я не жалуюсь, — запальчиво ответил швед, наливая себе второй стакан. Бармен взял со стойки монету — плату за виски — и опустил ее в поблескивающий никелем кассовый аппарат. Звякнул звоночек; из верхнего отверстия выскочила карточка; на ней стояло: «20 центов».

— Погода как погода, — продолжал швед. — Я не жалуюсь.

— Да? — лениво протянул бармен.

После второго стакана шведа прошибло слезой, дыхание у него участилось.

— Да, мне такая погода нравится. Очень нравится. Подходящая погода. — Он явно вкладывал какой-то особый смысл в свои слова.

— Да? — снова протянул бармен. И, повернувшись к нему боком, невидящими глазами уставился в зеркало за стойкой, по которому были выведены мылом завитушки, похожие на птиц, и птицы, похожие на завитушки.