Доктор остановился и тихо заговорил с ней, посматривая на кровать больной. После его ухода она возобновила работу с удвоенной быстротой.

Келси приблизился к матери, позвал ее: «Мама… мама…» Он двигался осторожно, как будто опасаясь, что таинственное существо, лежащее на кровати, может вцепиться в него.

— Мама… мама… Разве ты не узнаешь меня? — Он вытянул ищущие дрожащие пальцы и прикоснулся к ее руке. Две блестящих, стального цвета, точки сверкали в ее зрачках. Она смотрела вбок, где ей чудилось что-то угрожающее.

Внезапно старушка повернулась к сыну с диким призывным лепетом:

— Помогите мне! Помогите мне! О, помогите! Я вижу, они идут сюда…

Келси снова окликнул ее как бы издалека: «Мама! Мама!» Она взглянула на него, и тут в ней как бы началась борьба — она стремилась вернуть его в свое сознание. Она сражалась против некой неумолимой силы, когтями впившейся в ее мозг. Заикаясь, беспорядочно выкрикивая, она молила Джорджа о помощи.

Потом она снова посмотрела в сторону.

— А, вот они идут! Вот они идут! О, смотрите… смотрите… смо…

Без помощи рук она села на кровати. Келси почувствовал в горле приступ удушья. Она продолжала выкрикивать, а у него перед глазами поплыла пурпурная завеса.

— Мама… О мама… Там же нет ничего… Ничего нет…

…Она стояла у кухонной двери, держа в руке скатерть. В комнате позади нее только что отзвенела посуда. Вдали, за деревьями сада, она видела в поле пашущего мужчину:

— Билл, эй, Билл, ты не видел Джорджи? Он с тобой в поле? Джорджи! Джорджи! Иди сюда сию минуту! Сию… же… минуту!

Теперь она заговорила с воображаемыми людьми в комнате:

— Хотела бы я знать, что вам здесь нужно! Убирайтесь отсюда! Не желаю, чтобы вы здесь были. Сегодня я чувствую себя плохо и не хочу вас видеть! Мне плохо! Уходите отсюда. — Голос ее стал раздражительным. — Вон отсюда! Вон отсюда! Вон!

Келси лежал в кресле. Его утратившие чувствительность руки свесились вниз, касаясь пальцами пола. Он принудил себя не слушать лепета, доносившегося с кровати, но все время ощущал тиканье маленьких часов на кухонной полке…

Когда Джордж очнулся, перед ним стоял бледнолицый и довольно полный молодой священник.

— Мой бедный мальчик! — начал он.

Старушка лежала тихо, закрыв глаза. На столике у изголовья стоял стакан с бесцветным лекарством. Отраженный свет рисовал на стакане серебряную звездочку. Двое мужчин сидели в ожидании бок о бок. На кухне миссис Калахан уселась и тоже ждала.

Келси принялся разглядывать обои. Узор состоял из букетов коричневых роз. Ему почудилось, что они ползают в его мозгу, как отвратительные крабы.

Сквозь открытую дверь он видел клеенчатую скатерть на столе, светящуюся под теплыми лучами предвечернего солнца. За окном открывалось прекрасное, нежное небо, похожее на голубую эмаль, и кайма дымовых труб и крыш, поблескивающих тут и там. Бесконечный грохот, извечная поступь шагающего города проникали сюда, смешиваясь с неясными криками. По временам беспокойно шевелилась и покашливала женщина у плиты.

Из коридора через фрамугу доносились два голоса:

— Джонни!

— Ну что?

— Иди сейчас же ко мне! Я хочу послать тебя в лавку!

— Ах, мама, пошли лучше Сэлли.

— Нет. Сейчас же иди сюда.

— Ладно, одну минуточку…

— Джонни!

— Через минуту, говорю тебе.

— Джонни…

Послышалась тяжелая поступь, потом мальчишеский визг. Внезапно священник вскочил. Он ринулся вперед, пригляделся. Маленькая старушка была мертва.

Военный эпизод

Резиновый плащ лейтенанта был разостлан на земле, а на него высыпан весь кофе, выданный на роту. Капралы и другие представители голодных, грязных людей, заполнявших окопы, пришли за порциями для своих взводов.

Лейтенант был хмур и сосредоточен, выполняя задачу распределения кофе. Сжав губы, он проводил саблей бесчисленные борозды в насыпанной перед ним груде, пока на плаще не образовались поразительно одинаковые коричневые квадраты. Лейтенант был уже на грани достижения величайшей победы в области прикладной геометрии, а капралы протискивались вперед, чтобы завладеть каждый своим квадратом, как вдруг он резко вскрикнул и так поглядел на стоявшего рядом солдата, словно тот его ударил. И все закричали тоже, увидев кровь на рукаве лейтенанта.

Лейтенант вздрогнул, точно его что-то ужалило, пошатнулся и выпрямился. Было отчетливо слышно его хриплое дыхание. Он грустно и недоумевающе посмотрел на зеленую полоску леса за окопом, где теперь появилось много клубочков белого дыма. А вокруг него люди стояли безмолвные, как изваяния, испуганные и потрясенные этой катастрофой, настигшей их в ту минуту, когда ее никто не ждал и когда ее можно было наблюдать на досуге.

Лейтенант все смотрел на лес, и вслед за ним они тоже повернули головы в ту сторону и так же безмолвно уставились на далекие деревья, словно старались проникнуть в тайну полета, совершенного пулей.

Конечно, лейтенант вынужден был теперь взять саблю в левую руку. Он не взял ее за эфес, а схватил неуклюже за середину клинка. Оторвав взгляд от враждебного леса, он посмотрел на саблю, которую держал в руке. Казалось, он не знает, что с ней делать и куда ее девать. Оружие сразу превратилось в какой-то непривычный для него предмет. Он озадаченно смотрел на него, словно ему дали в руки трезубец, скипетр или лопату.

Наконец он попытался вложить саблю в ножны. Вложить саблю, держа ее левой рукой за середину клинка, в ножны, висящие у левого бедра, — трюк, достойный цирковой арены. Тяжело дыша, как борец, раненый офицер вступил в отчаянное единоборство с саблей и болтавшимися на боку ножнами.

Но тут наблюдавшие это солдаты очнулись от своей каменной неподвижности и сочувственно столпились вокруг лейтенанта. Ординарец взял у него саблю и бережно вложил ее в ножны. При этом он напряженно отклонился назад, остерегаясь хотя бы пальцем прикоснуться к лейтенанту. Рана необъяснимо возвышает человека в глазах окружающих. Здоровых людей смущает это незнакомое им и пугающее величие. Рука раненого как будто готова приподнять завесу над всеми тайнами бытия, и тогда муравьи и властители, войны и города, снег и солнечный свет, и перо, выпавшее из крыла птицы, — все обретает свой подлинный смысл. Это могущество как бы одевает ореолом окровавленное тело и нередко заставляет остальных чувствовать свое ничтожество. Товарищи раненого в глубоком раздумье смотрят на него широко раскрытыми глазами. Они безотчетно боятся, что одно прикосновение пальца может повалить его на землю, ускорить трагическую развязку, мгновенно низринуть его в туманную, серую неизвестность. Вот почему ординарец так пугливо отклонился назад, вкладывая в ножны саблю лейтенанта.

Кто-то из солдат пришел лейтенанту на помощь. Он робко подставил плечо, чтобы лейтенант мог на него опереться, но тот только уныло отмахнулся. У него был вид человека, который понимает, что он — жертва страшного недуга, и сознает свою беспомощность. Он снова взглянул на лес, видневшийся за краем бруствера, повернулся и медленно зашагал прочь. Левой рукой он осторожно поддерживал раненую руку, словно она была стеклянная.

И солдаты молча посмотрели на лес, потом на удалявшегося лейтенанта, потом снова на лес и снова на лейтенанта.

Когда раненый офицер вышел за линию огня, он увидел многое, чего никогда не видал, пока сам участвовал в сражении, Он увидел генерала на вороном коне, который глядел поверх синих рядов пехоты на зеленый лес вдали, осложнявший его задачу. Адъютант проскакал бешеным галопом, резко осадил коня, отдал честь и протянул донесение. Все это поразительно, до мельчайших подробностей напоминало какое-то историческое батальное полотно.

Позади генерала и его штаба горнист, несколько ординарцев и полковой знаменосец делали отчаянные усилия, чтобы удержать на месте обезумевших лошадей и сохранить должную дистанцию, а снаряды гудели над ними, заставляя лошадей дрожать и яростно рваться прочь.