Но тут сердитый лейтенант, которому необходимо было дать выход накопившемуся раздражению, перебил его:

— Помолчите, ребята! Нечего вам попусту рассуждать о том и о сем. Кудахтаете, как старые курицы. Ваше дело маленькое — воевать с мятежниками, а через десять минут их тут будет хоть отбавляй. Поменьше болтать и побольше драться — зарубите это у себя на носу. И откуда только берутся такие болтливые ослы!

Он умолк и стоял, готовый накинуться на всякого, кто осмелится возразить ему. Но все молчали, и он снова начал с достоинством расхаживать взад и вперед.

— Слишком много шума и слишком мало дела на этой войне, — добавил он, взглянув на них.

Солнце поднялось выше и залило лучами кишащий людьми лес. До позиции, где укрылся полк юноши, донесся еле уловимый запах боя. Передовые части слегка передвинулись, чтобы стойко встретить врага. Они ждали. Медленно ползли напряженные мгновения, предшествующие буре.

Одинокая пуля впилась в кустарник перед окопами. За ней тотчас же последовали другие. Лес загудел от хруста и треска, слившихся в мощный гимн. Вражеские снаряды, как репейник, летели в батарею, установленную позади; пушки проснулись и, разгневанные, вступили в отвратительную перепалку с нападающей бандой неприятельских орудий. Гул сражения превратился в гром, в непрерывный, неумолкающий раскат грома.

Странная тревога охватила солдат, исказив их лица. Люди издергались, измучились, недоспали, перетрудились. Они стояли, ожидая удара, глядя на близящееся сражение. Иные дрожали и невольно отшатывались. И все же они стояли на месте, стояли, словно прикованные к столбу.

Глава XVII

Юноше казалось, что враги приближаются, как беспощадные охотники. Он весь кипел от гнева, топал ногой и злобно скалил зубы навстречу клубящемуся дыму, который устремлялся на него, словно некий призрачный поток. Противник явно решил не давать ему ни минуты передышки, ни минуты на то, чтобы сесть и подумать. Было от чего взбеситься. Вчера он сражался и без оглядки убежал. У него было много приключений. Он заслужил сегодня право отдохнуть и поразмыслить. Ему хотелось рассказывать неискушенным слушателям о том, чему он был свидетелем, или глубокомысленно обсуждать перспективы войны с другими бывалыми солдатами. Кроме того, он должен был восстановить свои силы. После вчерашнего у него ныли все кости. Он достаточно потрудился, пора и отдохнуть.

Но враги были неумолимы; они продолжали сражаться в прежнем темпе. Юноша люто их ненавидел.

Вчера, когда ему казалось, что на него ополчился весь мир, он возненавидел его богов — и больших и малых. Сегодня он так же страстно ненавидел неприятельскую армию. Он не допустит, чтобы его терзали, как мальчишки терзают котенка, твердил себе юноша. Не следует припирать людей к стене: в такие минуты у самых кротких вырастают когти и клыки.

Он наклонился к другу и прошептал ему, грозя лесу кулаком:

— Если они и дальше будут наседать на нас, пусть пеняют на себя. Нельзя так испытывать терпение людей.

Тот взглянул на него снизу вверх и спокойно ответил:

— Если они и дальше будут наседать, то сбросят нас в реку.

Юноша прямо взвыл от этого замечания. Он стоял, скорчившись, за деревцом, злобно сверкая глазами, по-собачьи ощерясь. На нем все еще была неудобная повязка с темным пятном запекшейся крови. Волосы у него стояли дыбом, и несколько непокорных прядей болталось над повязкой. Мундир и рубашка были расстегнуты, обнажая загорелую юношескую шею. Он судорожно глотал слюну.

Его пальцы нервно вцепились в ружье. Как ему хотелось, чтобы оно обладало всесокрушающей мощью!* Враги смеются, издеваются над ним и его товарищами, убежденные в их слабости и ничтожности. Юноша понимал, что не может отомстить им за это, и, захлестнутый гневом, темным и буйным, как злой дух, совершал в воображении неслыханные жестокости. Эти изверги были комарами, алчно пьющими его кровь, и ему казалось, что он с радостью отдаст жизнь, лишь бы воздать им по заслугам и увидеть их лица, искаженные гримасами ужаса.

Ветер войны бушевал вокруг полка, и вот уже над головами солдат просвистела пуля, за которой мгновенно последовали другие. Тотчас же прогремел дружный, достойный ответ полка. Густая завеса дыма медленно опустилась на землю. Острые, как ножи, вспышки ружейного огня резали ее и кромсали.

Солдаты представлялись юноше животными, сгрудившимися для смертельной схватки на дне черного рва. Ему чудилось, что он и его товарищи, прижатые к стене, яростно бодаются, отражая бешеный натиск каких-то скользких, изворотливых существ, которые, ловки уклоняясь от ударов огненных рогов, с непревзойденным искусством ускользают от смерти.

Когда у юноши смутно, словно во сне, мелькнула мысль, что его ружье стоит не больше, чем обыкновенная палка, он окончательно забыл обо всем, кроме своей ненависти, кроме жажды размозжить сверкающую улыбку торжества, которую он угадывал на лицах противников.

Окутанная дымом синяя линия извивалась, как полураздавленная змея. В страхе и ярости она судорожно дергала головой и хвостом.

Юноша уже не сознавал, что стоит, выпрямившись во весь рост, что под ногами у него земля. Один раз он даже потерял равновесие и тяжело грохнулся, но тут же снова вскочил. Все же в его взбудораженном мозгу успела промелькнуть недоуменная мысль: не потому ли он упал, что его ранило? Но он тут же забыл об этом и больше не вспоминал.

Снова пристроившись за деревцом, юноша собирался защищать эту позицию от всего мира. Он был убежден, что сегодня армия будет разбита, но это лишь подстегивало его воинственный пыл. Лес кишмя кишел солдатами, и юноша окончательно потерял ориентировку. Он твердо знал теперь только одно: с какой стороны залег враг.

Пламя жалило его, горячий дым обжигал кожу. Ствол ружья так накалился, что в другое время юноша не смог бы дотронуться до него, но сейчас он продолжал вгонять заряды лязгающим, гнущимся шомполом. Если ему удавалось прицелиться в фигуру, скользившую за пологом дыма, он нажимал собачку с таким злобным ворчанием, точно изо всей силы бил кого-то кулаком.

Когда неприятель отступал перед ним и его товарищами, юноша бросался вперед, похожий на пса, который, видя, что враги начали уставать, нападает на них, время от времени оборачиваясь и прося у хозяина поддержки. Когда же ему приходилось опять возвращаться на прежнее место, он делал это медленно, нехотя, и в каждом его шаге чувствовалось негодующее отчаяние.

Он был так поглощен своей ненавистью, что продолжал палить, даже когда все остальные прекратили стрельбу. Занятый своим делом, он не заметил наступившей тишины.

Его привел в себя хриплый смех и не то удивленное, не то презрительное восклицание:

— Ты что, совсем спятил, дурак чертов? Не видишь разве, что стрелять не в кого? О господи!

Он вздрогнул и, все еще не опуская ружья, взглянул на синюю линию однополчан. Теперь, когда для них наступила передышка, они с изумлением уставились на него. Они стали зрителями. Он посмотрел в сторону неприятеля и обнаружил, что за клубящимся к небу дымом никого нет.

Секунду он стоял в полной растерянности. Потом в туманной пустоте его глаз зажегся огонек понимания.

— Ах так! — сказал он, осмыслив происшедшее.

Подойдя к товарищам, он повалился на землю. Его как будто сбили с ног. Тело заливало жаром, в ушах все еще звучал грохот боя. Он ощупью потянулся к манерке.

Лейтенант продолжал смеяться каркающим смехом. Он точно опьянел от сражения.

— Ей-богу, будь у меня десять тысяч таких диких кошек, как ты, я бы в неделю выколотил душу из этой войны, — крикнул он юноше и надменно выпятил грудь.

Солдаты, что-то бормоча, боязливо поглядывали на юношу. Пока он без устали заряжал ружье, стрелял и ругался, они, как видно, нет-нет да озирались на него. Он представлялся им теперь воплощением злого духа войны.

Шатаясь, подошел его друг и спросил с недоуменным испугом:

— Как ты сейчас, Флеминг? Ты здоров? Скажи правду, Генри, с тобой ничего не стряслось?