Мишка словно забыл о прошлогоднем разладе, и мы, выйдя на следующее утро из дома, увидели его у крыльца. Морда у Мишки выражала самое искреннее к нам расположение и радушие, хвост приветливо летал из стороны в сторону. Он, улыбаясь, поднялся с земли, отряхнулся и нетерпеливо запританцовывал, будто высказывал всем видом: ну и спать же вы, ребята, заждался я...

— Не-е-е! — сразу заволновался мой напарник, еще в городе наслышавшийся от меня о Мишкиной бесцеремонности.

Я его поддержал, хотя и был почему-то обрадован перспективой восстановления отношений с этой все равно уважаемой мною собакой, но встал вопрос уязвленной в прошлый раз чести. Надо же выдержать характер, нельзя же так — сразу в объятия.

— Нет уж, Миня, повремени, не выдержал ты испытания, — сказал я Мишке и в знак неколебимости своего решения подтолкнул его в сторону дяди Колиного дома.

Гордость знающего себе цену кобеля не позволила Мишке сразу же побежать нам вслед, и мы оставили его у крыльца, хмурого, опешившего от неласковой встречи.

На выходе из деревни приятель мой не удержался, пожалел:

— Это мы зря, наверное. Кобель-то вроде справный.

Я промолчал, потому что думал так же, и с надеждой оглянулся.

Мишка, поняв, что я его увидел, сразу активно замахал хвостом и опустил голову. Он, видимо, унял свою гордость и теперь бежал следом, надеясь на нашу отходчивость. Мы для порядка решили быть непреклонными и погрозили Мишке кулаками, мол, и не надейся, бесполезно, мол… Он же помчался вдруг галопом куда-то в сторону, и мы, довольные, не могли не заметить, что бежит он, огибая нас по окружности, радиус которой чуточку превышает возможный бросок камня или палки.

Вот он обогнул нас, вот бежит по мосту через речку, которая отделяет деревню от леса, вот сидит перед лесом, глядит на лес, задирая от радости морду, взлаивает.

— Ну и нахал! — восхищенно отмечает мой напарник.

Та охота была похожа на сказку. В самом начале леса, в первых, что называется, деревьях, Мишка облаял первую белку. Повел он себя при этом до невероятности галантно. После выстрела сел перед ней и терпеливо ждал, когда будет снята шкурка и ему преподнесено законное мясо. На нас взглядывал при этом возбужденно-весело и озорно. Потом, не успели пройти и полкилометра по прибрежной, заросшей сосняком кошке[2], Мишка залаял снова, потом еще и еще… Ошалевший приятель мой носился туда и сюда с вытаращенными глазами, с ружьем наперевес и только выдыхал: «Ну и собака! От ты, надо же!» А перед самым озером Чевакиным, где обычно кормятся тетерева и глухари, Мишка запринюхивался к земле, начал ходить по кустам кругами и наконец, в сотне метров от нас, затаившихся, дрожащих от азарта, с гулкими частыми хлопками поднялся глухарь. Мишка бросился за ним. В таких случаях главное: далеко ли птица улетит, сумеет ли собака «усадить» ее на дерево и облаять. Это чудо, конечно, но глухаря мы взяли тоже. Мишка сработал красиво и, как говорится, выложил дичь на блюдечке. Напарник мой целовал его в нос и растроганно причитал:

— Ну, псина, ну, разбойник! Я ж тебя теперь всю жизнь помнить буду.

Мишка держался солидно, но восторги в свой адрес принимал с видимым удовлетворением.

Потом мы, уставшие, сидели на берегу у костра, глядели на воду и слушали лес. У того берега озера в траве маленьких лахт плескались и ссорились из-за корма утки. Мишка, устроившись у самой воды, прислушивался к их возне и иногда взлаивал для острастки. Кряканье прекращалось ненадолго, скоро начиналось снова. Мишку это забавляло, и он опять негромко лаял.

Солнце начинало прятаться за высокие раззолоченные березы, что росли на угоре над ручьем. С другой стороны горизонта ранний осенний вечер потихоньку, украдкой разливал по небу мутноватый фиолет сумерек...

— ...Мишка-то, слышь, на повети лежал. Ну я к ему, это, с веревкой и ступаюсь.— Николай Семенович порядком уж захмелел, зарумянился и рассказывал теперь с азартом.— А он голову как взнял, да и глянул, Вася, так, не дай осподи. Ну я назад. «Афийка, говорю, растуды-т-твою, или сама иди вешай, или дай хлебнуть для задору. Тебе, говорю, надо-то, не мне. Мне-то чего, пусь, мол, и живет, коли желат. Ты же все гундишь, что корову вонь пугат!» Налила, куды ей деваться, — Николаи Семенович хохотнул.— А уж хлебнул, тогда дело спорей пошло.

Потом сосед скуксил морщины на щеках и огорченно хлопнул пятерней по колену.

— А вот как глядел, сукин сын, все помнится! Буди и собака, а тоже видит, что смерть пришла...

— ...Вот зараза, чуть палец не отгрызла. Дядя Коля, выноси дробовку, счас вмажу ей. Ох, связался я!..

Серега Щеколдин, колхозный тракторист, как пуля выскочил из-под дома и теперь, обматывая палец тряпицей, ругался почем зря и проклинал собаку. Пропадала обещанная Николаем Семеновичем поллитровка.

— Не-е, Серега, стрелять опасно, дом спалишь! А промажешь? Подумал?

— Эт-то я-то промажу? — уязвлялся Серега и кипятился еще больше.

— Дак темнота же,— смягчал ситуацию Николай Семенович и предупреждал: — Она тебе тагды неизвестно чего откусить может. Давай уж, Сергеюшко, подрядись-ко снова. А в холодильнике сам знаешь, чего стоит.

Сопротивляться последнему аргументу Серега не в силах. Он запахивает старенькую пыльную фуфайку, поправляет уши поношенной ушанки, которых не жалко, если изгрызет собака, в правую руку берет опять длинную лыжную палку, в левую — фонарик и опасливо подходит к дыре, ведущей в поддом. Оттуда сразу доносится злобный хрипящий лай. Серега съеживается, как перед броском на амбразуру, и, поправив на боку холщовый мешок, ныряет на четвереньках в дыру. Лай под домом стервенеет.

Николай Семенович стоит у крыльца и удрученно поругивается. Напасть какая-то. Егорушкина Венка не могла найти другого места ощениться, как у него под полом, растуды-т ее в хвост. Что, ей своего дома мало? Почему именно его выбрала? Сначала и не заметил, ну бегает собака около дома и бегает, черт бы с ней. Потом уж жена ночью расслышала возню под полом у печки и писк какой-то. Думали, померещилось. А как наутро нашел под стеной дырку, как сунул туда нос, а оттуда как взвоет. Ужас! Стало ясно: сука гнездо себе сделала. Щенков надо бы как-то вынуть, да как? Самого Егорушку не подключишь, тот на тоне селедку ловит, жена его, Лизка, сама собака, каких свет не видывал, знамо дело, послала Николая Семеновича, куда он и предполагал. Он и сам хотел отлынить от этого дела, да Афия заела: щенки, говорит, всех куриц сожрут, потом и сам домой не попадешь. Надо, говорит, истребить. Хорошо вот Серега за бутылку соблазнился. Только, почесал голову Николай Семенович, за палец он может и другую востребовать. Не доведи господи, Венка ему еще какое увечье нанесет. Злая, вся в хозяйку, в Лизку.

Из-под дома доносятся беспрерывный лай и угрозы Сереги в адрес Венки. Николай Семенович ежится, представив сейчас себя на Серегином месте, и в этот момент думает о нем с уважением. Затем лай переходит в тоскливый вой, и наконец слышится шебаршение под Серегиными коленками. Видимо, тот возвращается. Вот уж видны из-под стены каблуки кирзачей, потом измазанный в земле Серегин зад. Николай Семенович помогает ему выкарабкаться из дыры. Вид у тракториста самый что ни есть взъерошенный, возбужденный. Сам он уже вылез, но никак не может вытянуть мешок, потому что в него зубами вцепилась Венка и тянет обратно в подпол, оскалившись, рычит.

— Вот ты у меня поскалисся! Отдай, зараза! — радостно кричит Николай Семенович, помогает Сереге и тычет Венку в морду палкой. Та наконец отступает и только заходится в лае и вое из дыры.

Николай Семенович и Серега, вооруженные на случай нападения Венки жердьем, бегут с мешком к морю. Серега, запыхавшийся, взъерошенный, на ходу рассказывает жуткие сцены из только что пережитого («На вторую напрашивается»,— думает Николай Семенович), сообщает, что щенков было пять. Уже у воды он вдруг предлагает:

— А Венка-то в лесу — лучше некуда. Может, себе возьмешь какого, покуда не поздно?