Итак, одним прекрасным утром я, вооруженный винчестером, появился перед жилищем дядюшки Уильяма и спросил сидевшую на крыльце тетушку Мэри, дома ли ее муж, сразу же сообщив, что прибыл по важному делу: мне нужно его убить. Тетушка улыбнулась весьма сардонически, сопроводив эту ухмылку словами, что многие весьма достойные джентльмены прибывали сюда с аналогичными намерениями, а удалялись не своими ногами и без каких-либо намерений вообще — так что я должен ее простить, если она, никоим образом не подвергая сомнению мою добросовестность, все же усомнится насчет моей компетентности в этом вопросе. Эта прозвучало так, словно по мне за милю видно, что я до сих пор никого еще не убивал. Оскорбленный недоверием, я вскинул винтовку и ранил китайца, который как раз в этот момент случайно оказался напротив входа в дом. Тетушка, покачав головой, сказала, что знает многие семьи, которые могли бы сделать нечто в этом роде, но Билл Ридли все-таки лошадка совсем другой масти. После чего, правда, не отказалась сообщить мне, что я найду его за ручьем, на овечьем выгоне. И добавила, что, надеется, в этой схватке победит достойный. Но кто именно, не сказала.

Как видите, тетя Мэри — женщина очень справедливая. Я таких больше не встречал. А вы?

Дядюшку я обнаружил как раз в тот момент, когда он, стоя на коленях спиной ко мне, скоблил расстеленную на траве баранью шкуру. Поскольку в пределах его досягаемости не было ни ружья, ни револьвера, у меня не поднялась рука хладнокровно и безжалостно застрелить своего ближайшего родственника: напротив, я подошел вплотную, вежливо поздоровался — и, едва лишь дядюшка поднял голову, крепко врезал ему прикладом своей винтовки по темени. Удар у меня хорошо поставлен, так что дядюшка, коротко содрогнувшись всем телом, простерся навзничь, бессмысленно уставившись в небо и выпустив из пальцев то, что держал в момент нашей встречи, а именно — разделочный нож. Прежде чем он пришел в себя и сумел что-либо предпринять, нож был уже в моих руках.

Вы все, конечно, знаете, что если человеку подрезать ахиллово сухожилие, то крови при этом он потеряет немного, но на ногу не сможет ступить. Ну или на обе ноги, если подрезать и правое, и левое сухожилие. Так что дядя, очнувшись, обнаружил себя полностью обезноженным — и целиком в моей власти.

— Сэмюэль, мальчик мой, — сказал он, — ты меня одолел. Я достаточно великодушен, чтобы признать этот факт, не пытаясь его оспорить. Так что прошу тебя лишь об одном: прежде чем прикончить, доставь меня домой. Ибо я хочу, как подобает добропорядочному человеку, умереть под своим кровом и в кругу семьи.

Подумав, я ответил, что считаю просьбу выполнимой, если он не возражает против того, чтобы проделать это путешествие в мешке: и мне нести будет легче, и вопросов со стороны соседей, если таковые случайно встретятся, не возникнет. Дядя согласился, и я сходил к сараю за мешком из-под муки.

Однако, как выяснилось, мешок был хотя и шире моего дядюшки, однако гораздо короче. Так что я был вынужден согнуть его так, что колени прижимались к груди — и, завязав горловину мешка над дядиной головой, тронулся в обратный путь.

Дядя Уильям был человек крупный и даже в мешке не сделался меньше, во всяком случае по весу. Я с большим трудом взвалил его на спину. Шатаясь, пробрел некоторое расстояние к дому, но вскоре понял, что задача мне предстоит гораздо более трудная, чем казалось.

К счастью, остановился передохнуть я как раз под дубом, на толстой поперечной ветви которого соседские дети устроили самодельные качели, попросту дощечку на двух веревках. На эту дощечку я и присел для отдыха, но потом веревки, прочно закрепленные на дереве, подтолкнули меня к оригинальному решению. Не прошло и двадцати минут, как мешок, содержавший в себе моего дядюшку, раскачивался, подобно маятнику, надежно обвязанный этими веревками, в пяти футах над землей. Надо сказать, что дядю Уильяма я в свои планы не посвятил, так что он пребывал в полнейшем неведении по поводу того, чем я занимаюсь. К чести его должен заметить, что он даже при таких обстоятельствах не роптал на судьбу, а те слова, которые все-таки доносились из мешка, были чем угодно, только не смиренными призывами к христианскому милосердию.

Отступив на несколько шагов, я полюбовался деянием рук своих. Тем временем один из дядюшкиных баранов, очень приметный, заинтересовавшись, подходил все ближе.

Без этого барана не стоило и за дело браться. Но он был в наличии — и в самом дурном расположении духа. Впрочем, в ином расположении духа его никто никогда не видел. Это был баран-боец, знаменитый на всю округу, кошмар и гордость дядюшкиного стада. Трудно сказать, за что именно он обиделся на весь мир, но обида была глубока, а порожденная ей месть — страшна. Вялое слово «бодаться» даже близко не передает масштабов развиваемой им военной деятельности. Его врагом был весь окружающий универсум, с которым баран и сражался, используя тактику даже не стенобитного тарана, но пушечного ядра. Разогнавшись, он в длинном прыжке воспарял над землей, как ангел или демон, описывал параболу, рассекая воздух, подобно птице — и обрушивался на противника, что бы тот ни представлял, под рассчитанным с исключительной точностью углом, так что основной разрушительный эффект создавался не столько за счет прочности его рогоносного лба, сколько благодаря весу и скорости.

Энергия его удара, в пересчете тонн на квадратный фут, была колоссальна. При столкновении лоб в лоб этот баран одним ударом насмерть сражал быка-четырехлетку. Ни одна каменная ограда не могла противостоять ему сколько-нибудь долго, ни одно дерево, по каким-то причинам вызвавшее его гнев: все их он, расщепив, повергал во прах и попирал победоносным копытом их листья.

И вот это воплощение грубой силы, эта апокалиптическая тварь, эта живая молния, доселе мирно отдыхающая в тени соседнего дуба, проявила интерес к тому маятнику, который сейчас, моими стараниями, изображал из себя его хозяин, висящий в мешке. И, жаждая новых подвигов и славы, Зверь-из-бездны шагнул вперед.

Я еще раз качнул мешок, уже не плавно, а резко. Скрытый внутри дядюшка издал долгий вопль, полный боли и угрозы и закончившийся тем протяжным стенанием, на которое способен только разъяренный — или, наоборот, попавший под колесо — кот. Этого оказалось достаточно, чтобы грозный овен немедленно перевел свои боевые приготовления в последнюю фазу. Четвероного чеканя шаг, он остановился в пятидесяти ярдах от живого маятника, который своим движением и все еще доносящимся из глубин мешка воплем, казалось, вызывал на бой. Голова круторогого демона внезапно склонилась до земли, будто придавленная весом собственных рогов; а затем я увидел только белую полосу, прочертившую пространство от того места, где секунду назад стоял баран, почти до того, где висел дядя Уильям, сорок шесть ярдов из пятидесяти. Последние четыре ярда баран преодолел уже над землей, в прыжке.

Для атаки он выбрал нижнюю часть мешка и, ударив в него со страшным стуком, подбросил вертикально вверх. Заорав так, что прошлый вопль можно было счесть за легкую разминку, мой дядя взмыл выше уровня ветви, на которой крепились качели. Там натяжение веревки оборвало его полет и швырнуло мешок назад, в точности на голову свирепому овну. Тот упал и покатился по земле клубом спутанной белой шерсти, в которой мелькали то огромные рога, то копыта. Однако вскоре баран поднялся, тряхнул головой и сперва злобно затанцевал на месте, а потом начал пятиться, готовясь к новой атаке. Отойдя на прежнее расстояние, он ринулся вперед такой же неразличимой для глаза белой длиннорунной волной — вновь сорок шесть ярдов стремительного бега, затем четырехярдовый прыжок, — но на этот раз, пыша злобой, слегка промахнулся и ударил по пляшущему на веревке мешку до того, как тот достиг нижней точки. В результате мешок полетел горизонтально, а затем закружился по траектории, радиус которой был продиктован длиной веревки (составлявшей, я забыл это сказать, около двадцати футов). Скорость этого вращения была такова, что я оценивал ее скорее не на глаз, а на слух, по дядиным воплям, достигавшим крещендо в ближайшей ко мне части окружности и диминуэндо — на противоположной.