— Он у тебя?

— Конечно, нет! — Катарина была возмущена. — Я бы выбросила его в океан. Ты же знаешь об этом, и Джоханнес знал. Я ненавижу этот камень. Если тебе интересно, что я об этом думаю, я скажу — он канул вместе с Джоханнесом. Больше некому хранить традицию Пеперкэмпов.

— Что? — резко спросила Вильгельмина, вдруг насторожившись. — Катарина, что ты сказала? Некому хранить традицию?

Катарина испугалась безумного взгляда сестры.

— Ну да, некому. Джоханнес вполне мог отдать камень кому-то из людей своей профессии, чтобы другая семья стала его хранителем. То, что Пеперкэмпы так долго владели им, в конце концов, не так уж важно… Вилли!

Вильгельмина покачала головой. Она сидела бледная и окаменевшая. Она не испытывала таких потрясений уже очень и очень давно — с тех пор, как под окнами смолк стук сапог Зеленой полиции. Наконец старшая сестра безжизненным голосом произнесла:

— Другие — это не Пеперкэмпы.

— Ну конечно, но… — Вдруг у Катарины прервалось дыхание, она схватилась за грудь и шумно вдохнула. Она поняла, о чем подумала сестра. — Джулиана? Нет! Он не у нее! Она сказала бы мне!

— Ты уверена?

— Да!

Катарина принялась суетливо собирать со стола, ее руки страшно тряслись, одна чашка упала на пол и разбилась. Она не обратила на нее внимания, сложила посуду на поднос и, только отправив чашки и блюдца в огромную мойку на кухне, безудержно зарыдала, не желая смириться с очевидностью.

Камень Менестреля у ее дочери. Катарина поняла это.

— Я остановилась у Джулианы, — спокойно сказала Вильгельмина у нее за спиной. — Я поищу у нее камень и сообщу тебе. Джоханнес мог отдать ей Менестреля в один из ее приездов, даже, может быть, в Дельфшейвене, где мы собрались все вместе. И прямо у нас под носом. Тебе он об этом не сказал, потому что ты не одобрила бы его поступок, а мне — потому что я посчитала бы своим долгом сообщить тебе.

— Почему? — хрипло спросила Катарина.

— Ты ее мать.

Катарина промолчала, она даже не оглянулась, когда Вильгельмина выходила из комнаты.

Семь лет Менестрель был у Джулианы. Семь лет! И она ни словом не обмолвилась о нем матери, которая во всем доверяет ей! Что еще известно Джулиане? На что намекнул ей Джоханнес, на какие вопросы она постоянно выпытывает у матери ответы?

— Джулиана, Джулиана, — прошептала она, — отчего ты не поговорила со мной?

Но она знала ответ.

Ты сама не позволяешь ей говорить. Она тоже, как и другие, оберегает тебя.

На улице дул холодный ветер. Джулиана поплотнее запахнула блестящую шаль и, продираясь сквозь потоки воздуха, повернула за угол. Она направлялась в «Аквэриан». В дамской комнате кондитерской она превратилась в Д. Д. Пеппер. Огромная шаль скрывала мохеровый жакет, который она не снимала в присутствии матери, под ним было черное платье двадцатых годов. Волосы, которые сегодня остались светлыми, она спрятала под черный, расшитый сверкающими камушками тюрбан. Красные виниловые ботинки, обильный слой косметики на лице, грозди бижутерии на шее и запястьях завершали картину.

Ей не составило труда проскользнуть мимо мужчины в дождевике, который с равнодушным видом стоял у кондитерской, изображая, что разглядывает витрину. На полпути к клубу она вдруг подумала, что теперь тете Вилли придется иметь с ним дело одной, и почувствовала себя виноватой, но тут же решила, что ее сильная тетка как-никак пережила пять лет нацистской оккупации и не растеряется на улицах Нью-Йорка.

Инстинктивно оберегая пальцы от холода, Джулиана сунула руки в карманы. Она забыла перчатки. Свежий воздух взбодрил ее. Усталость и неотвязное воспоминание о том, как Мэтью Старк своими темными глазами смотрел на нее на пороге дядиного дома, ушли. Интересно, догадался он уже, что Камень Менестреля находится у нее? Если да, то что он предпримет?

У входа в клуб «Аквэриан» толпились люди. Они пришли сюда, чтобы промочить после работы горло — и, может быть, послушать Д. Д. Пеппер. Все они казались одинаковыми и очень заурядными. Она спросила себя, может, это именно то, чего ей не хватает? Ее жизнь лишена заурядности. Временами ее вдруг охватывало желание жить как все. Ей хотелось испытать, что такое, каждое утро, облачившись в деловой костюм и сунув под мышку тяжелый портфель, бежать на работу, сидеть в офисе с девяти до пяти среди других людей. После работы она, принарядившись, отправилась бы на какой-нибудь концерт и сидела бы где-то на балконе, не привлекая ничьего внимания. Это была бы стабильная и определенная жизнь.

Единственная неизменная составляющая ее бытия — это долгие часы за роялем. Рядом с ней никого нет, и она может надеть на себя все что угодно; бой часов не объявляет о конце рабочего дня, никто не указывает, что ей нужно делать. Кроме Шаджи, конечно. Но она не обязана слушаться ни его, ни кого-либо другого. И мало кто видит ее напряжение, ее пот и слезы.

Она снова вспомнила Мэтью Старка — его неприступность, едкое чувство юмора, несокрушимую уверенность в себе. Ему решительно все равно, что пишут о ней в «Ньюйоркере», в «Вог» или где-то еще. Он назвал ее милашкой. Солнышком. Ее, которую называют красивейшей пианисткой мира.

Интересно, где он сейчас? Чем занимается? Думает ли о ней так же часто, как она думает о нем?

Лэн сидел в баре. Он ни словом не обмолвился о том, что прошлым вечером ее отчего-то одолел Шопен.

— Поговорим потом, — сказал он. — Иди, тебя ждут люди.

Она благодарно кивнула, сбросила виниловые ботинки, достала из сумки золотистые туфли Д. Д. с Т-образным ремешком спереди и, надев их, прошла к роялю. У рояля стояли посетители. Они любят ее. Но сегодня она сомневалась, что сможет порадовать кого-либо. Она слишком устала, и голова ее занята другим. Ей хотелось знать, что говорили друг другу мать и тетя Вилли. Хотелось выяснить, кто охотится за Менестрелем. И почему. И что теперь делать ей? Какова во всем этом роль сенатора Райдера? Что делал дядя Джоханнес в Амстердаме? Кто такой Хендрик де Гир? Что с приятелем Мэтью Старка?

Сплошные вопросы. А ответов нет.

Хотя, это не совсем так. У нее есть ответ на главный вопрос. Она знает, у кого Менестрель.

Она начала с нескольких отрывков из Эби Блэйка, потом перешла к Колу Портеру, а затем чередовала одного с другим. Она уже ни о чем не думала и не видела ничего вокруг. Она играла. И на этот раз не музыка управляла ею, а она музыкой. А вскоре ее перестало беспокоить, кто кем управляет, она играла просто ради игры. Джулиана ощущала такой мощный подъем, что не смогла бы описать его словами, даже если бы захотела. Просто ей нравилось играть. Впервые за многие месяцы ее игра выражала что-то настоящее. Ее настроение, ее чувства, ее смущение и страх. Она разговаривала с ними. Они сконцентрировались в кончиках ее пальцев.

Закончив исполнение, Джулиана вскочила — возбужденная, вспотевшая и опустошенная. Она улыбнулась Элу, который ждал ее с традиционным бокалом минералки. Лэн так и просидел в баре, хлопая вместе с остальными. Неплохо получилось. Она завела публику, но самое главное — завелась сама.

— Видишь, как трясутся стены? — спросил он. — Детка, я знал, что так и будет, стоит только тебе собраться. Ты сегодня была абсолютно свободна. Мне понравилось. И еще… — Он замолчал, его глаза сузились. Он смотрел на неожиданно побледневшую и оцепеневшую Д. Д., которая с открытым ртом уставилась куда-то в глубину бара. — Что такое? Опять Старк?

Она слабо кивнула головой, не в силах произнести что-либо. Ей казалось, будто она, как в тех мультиках с котом Сильвестром и койотом Вайлом, когда они вмазываются в кирпичную стенку, — будто она тоже разлетится сейчас на мелкие кусочки.

— Кого-нибудь надо выкинуть отсюда?

— Нет, — тихо, едва слышно, сказала она. — Пожалуйста, не надо.

— Ладно, крошка. Если понадобится, скажешь.

— Хорошо, — пробормотала она.

Она медленно встала и, бесшумно пройдя в глубину бара, облокотилась на стойку рядом с Эриком Шаджи Шидзуми.