Он стоял на палубе с самого рассвета, глядя, как город постепенно проступает в утренней дымке навстречу новому дню. С тех пор как умерла Анна, он ни разу не был в Амстердаме. Для них обоих этот город был связан с мучительными воспоминаниями. Но она захотела, чтобы ее останки были погребены в Jodenhoek — еврейском районе Амстердама, и он исполнил ее волю. В шестнадцатом веке тысячи евреев переехали в Амстердам, который тогда славился терпимостью и религиозной свободой. Они привезли с собой бриллианты и свое знание драгоценных камней. Это были преимущественно испанские и португальские евреи, бежавшие от преследований из Лиссабона и Антверпена; именно благодаря их бриллиантовым капиталам, в Нидерландах была основана Ост-Индская Компания, и Амстердам смог наладить регулярные связи с Индией и стать главным портовым городом, через который в Европу поступали алмазы. Нидерланды вступили в пору своего расцвета и на время стали первой морской державой мира.

В 1940 году, нарушив нейтралитет Нидерландов, сюда пришли нацисты. Они принесли с собой нетерпимость и посеяли вражду, но первоначальное сопротивление голландцев нацистскому правлению было мощным и открытым. После «черной субботы», выпавшей на 22 февраля 1941 года, Амстердам забастовал. Тогда, во время облавы пострадало четыреста евреев, многие из которых были зверски избиты и вывезены, чтобы потом умереть от «пневмонии». Забастовку поддержали другие города — Заандам, Хаарлем, Хилверсум. Рейхскоммиссар Артур Зайс-Инкворт, венский адвокат, обосновавший аншлюс Австрии Третьим Рейхом, был взбешен. Его реакция не заставила себя долго ждать, а его приспешники проявили невиданную жестокость, и забастовка была подавлена. Сопротивление ушло в подполье. До весны 1945 года, когда союзные войска освободили страну, семьдесят пять процентов еврейского населения страны — около ста тысяч человек — было уничтожено.

Анна оказалась в числе тех немногих, кому удалось остаться в живых. По крайней мере, какая-то часть ее души уцелела.

Непрошеные слезы затуманили взгляд старого ювелира. Они были так счастливы перед войной! И даже после войны — ведь им удалось сберечь друг друга. Он почувствовал усталость. Калейдоскоп образов прошлого кружился перед ним, и он не замечал порывов свежего утреннего ветра. Наверное, Вильгельмина была права: тогда, в Амстердаме, ему следовало убить Хендрика де Гира — у него была такая возможность. Но он не мог поверить в то, что Хендрик действительно предал их. Вильгельмина говорила брату, что тот чересчур сентиментален. И в этом она, наверное, тоже права. Но ведь Хендрик был его другом.

Хендрик, Хендрик… Ну почему?!

Джоханнес поморгал, чтобы ушли непрошеные слезы, и вспомнил племянницу — она такая молодая, красивая, талантливая. После их встречи в Дельфшейвене семь лет назад он всего дважды виделся с нею. Но встречи были краткими, и никто из них ни словом не обмолвился о Камне Менестреля.

«Зачем я отдал ей его», подумал Джоханнес. Ему стало стыдно. Тогда, остро переживая недавнюю потерю жены, он почувствовал, что стареет, и мысль о том, что Менестрель попадет в чужие руки, не давала ему покоя. Он решил, что обязан передать легендарный алмаз Джулиане и предоставить ей самой определить его дальнейшую судьбу. Возможно, он просто струсил тогда. Сорок лет тому назад Катарина умоляла его выбросить камень в море. Она с первого взгляда возненавидела этот алмаз. И будет ненавидеть его всегда. Традиции рода Пеперкэмпов для нее ничего не значат. Амстердам заставил ее забыть обязанности семьи. Амстердам и предательство Хендрика де Гира.

Наверное, нужно было послушаться ее.

Он почувствовал, что на палубе есть кто-то еще, но не оглянулся и не шевельнулся. Хендрик слишком долго не беспокоил его. В конце концов, Джоханнес старый человек, и что де Гир может ему сделать? Джоханнесу приходила в голову мысль броситься в ледяную воду, но он понимал, что его самоубийство ничего не изменит. Хендрик все равно будет искать дороги, ведущие к Менестрелю. Он отправится к сестрам… И в конце концов — к Джулиане. Нет, самое большее, что мог сейчас сделать Джоханнес, это тянуть время и постараться дать понять остальным, в каком он трудном положении. Тогда они смогут догадаться, что происходит, и принять меры предосторожности. Сейчас он впервые оценил осторожный и подозрительный склад ума старшей из сестер. Вильгельмина должна понять, в чем дело. И тогда она будет действовать.

Значит, остается только ждать, подумал он и открыто посмотрел в холодные глаза Хендрика де Гира.

— Ты выглядишь усталым, Джоханнес, — сказал Голландец.

Старик пожал плечами.

— Я уже стар и быстро устаю.

— Джоханнес, я знаю тебя, может быть, лучше, чем ты сам. — Хендрик натянул шапку на уши. Джоханнес, несмотря на пронизывающий ветер, был с непокрытой головой и без перчаток. — Ты не хочешь сдаваться. Ты все еще думаешь, что найдешь выход.

Джоханнес отвернулся и посмотрел на море. О чем тут было говорить? Хендрик действительно знал его.

— У нас нет выхода. — Голос Голландца был на удивление спокойным. — Мы с тобой снова меж двух огней, как и прежде.

— Это ты был между двух огней, Хендрик, — ответил Джоханнес, зная, что бывший друг говорит сейчас о тех временах, когда голландцы пытались оставаться нейтральными перед лицом германской агрессии, так, как это им удалось в Первую мировую войну. — Я с самого начала был против нацистов. Я никогда не юлил. А ты, Хендрик, всегда думал только о себе.

— Может быть, ты и прав. — В его тоне не было самобичевания, а только согласие и смирение. — Но это ничего не меняет. Ты прекрасно понимаешь, что мне недостаточно просто получить Менестреля в свои руки. Тебе придется также и обработать его. И тут ты говоришь себе: «Ага, вот он, мой шанс. Надавлю чуть больше, чем нужно, сделаю неправильную огранку, и он станет совершенно никчемным». И ты полагаешь, что на этом все закончится. Э-э, нет, Джоханнес. Ты правильно заметил, я делаю это не для себя. Я бы скорее убил тебя и смылся, а потом как-нибудь возместил себе эту потерю. Ты прекрасно знаешь, что я поступил бы именно так. Но люди, на которых я работаю, другие. Они привыкли мстить, и они этого так не оставят.

Джоханнес презрительно усмехнулся.

— Меня это не касается.

— Касается, Джоханнес. Подумай о своих сестрах. Подумай о племяннице.

Джоханнес повернулся и внимательно посмотрел на человека, которого, когда-то считал самым верным другом; и неожиданно, вопреки всему происходящему, в его душе что-то дрогнуло. Почему Хендрик стал таким? Он смотрел в его постаревшее лицо — загрубевшая кожа, коричневые пятна, глубокие морщины, дряблые мышцы; он разглядел эти отметины старости, хотя они и не были столь явными, как у других семидесятилетних. Но видеть следы прожитых лет на лице Хендрика, того самого Хендрика, который всегда в памяти Джоханнеса оставался сильным и ловким, было просто невероятно. Это напомнило ему о том, как давно был Амстердам, о том, каким молодым был тогда Хендрик. Джоханнес вдруг задумался: может, все они требовали от Хендрика слишком многого? Нет. Ему не может быть оправдания. Были другие, гораздо моложе Хендрика, от которых требовали еще большего.

— А ты, Хендрик? — спросил Джоханнес. — Ты подумал о них?

— Да. Тогда, в Антверпене, ты понял, что я блефую. Ты знаешь, что я никогда не смогу причинить им вреда. Если бы я был так же жесток, как те люди, на которых я работаю последние сорок лет, то обошелся бы без вас. Менестрель уже давно был бы в моих руках. А теперь я вынужден доставать его для других. Но не это меня волнует. Я действительно думаю о твоих сестрах и о твоей племяннице. И о тебе, друг мой.

— И ты как всегда считаешь, что все будет по-твоему? Ты оптимист. Но еще и эгоист. Ты ни перед чем не остановишься, когда дело коснется твоей собственной шкуры.

Их взгляды на секунду встретились, и Джоханнесу показалось, что в холодных голубых глазах Голландца мелькнуло сомнение, но Хендрик отвел взгляд и сказал с прежней твердостью: