— Конечно, Сэмми.

Блох мог бы просто рассмеяться ему в лицо: это было бы не более убедительно, чем его пустое обещание. Но разве у Райдера есть выбор? Он понимал, что его загнали в угол. Если он откажется все рассказать Блоху, то тот приедет в Вашингтон. И что тогда будет делать Райдер?

— Хорошо, — с трудом выговорил он, стараясь не выдать свой страх. — Если верить мисс Штайн, то Пеперкэмпов сейчас четверо. Джоханнес Пеперкэмп, огранщик алмазов из Антверпена — один из четверых. У него, по моему мнению, с наибольшей вероятностью находится алмаз, или он должен знать, где найти Менестреля.

— Джоханнес Пеперкэмп, огранщик алмазов, Антверпен. Звучит неплохо. Дальше.

— Но он наиболее…

— А если он ничего не знает? Что тогда? Ты сказал, их четверо. Мне нужны другие имена.

Райдер закрыл глаза и слизнул с верхней губы соленую каплю пота. У его ног потрескивал огонь.

— Есть еще Вильгельмина Пеперкэмп. Она живет в Роттердаме, на пенсии, бывшая служащая, имеет весьма скромные средства. Я не думаю…

— Это два. Дальше.

— Ее сестра, Катарина Фолл, которая живет в Нью-Йорке и держит кондитерскую. Она, видимо, собиралась поддержать обвинения мисс Штайн против Хендрика де Гира, но теперь, после… м-мм… смерти…

Он замялся. Зачем он упомянул об этом?

— Очень кстати, правда? Совершенно никчемное существо, не стоит о ней переживать.

Вжавшись в диван, Райдер вспомнил, что сержант Блох всегда на дух не переносил никчемных людей. На войне эта убежденность спасла не одну шкуру. Но сейчас не война. Райдер сильно, чуть не до крови прикусил нижнюю губу, но сказал себе, что Блоху не имело никакого смысла убивать Рахель Штайн или желать ее смерти. Это был несчастный случай. Ты сам видел, какой старой и хрупкой она была.

До этого момента слово «хрупкая» не приходило ему в голову, когда он думал о напористой, неумолимой, но все же такой добросердечной агентше из Голливуда.

— Теперь три, — сказал Блох. — А четвертый номер?

Райдер замер. Он открыл глаза и в красно-оранжевых языках пламени увидел светлые шелковистые волосы Джулианы Фолл, изумрудные глаза, плавные линии ее груди. Блох не посмеет тронуть её. Она слишком знаменита и так прекрасна.

— Молодая женщина, — хрипло сказал он. — Скорее всего, ей ничего неизвестно ни об одном из бриллиантов. Она не…

— Бога ради, имя!

— Нет!

— Черт с тобой, я сам выясню.

— Не надо… Нет, не надо. Фолл. — Он поднес дрожащую руку ко рту, словно пытаясь поймать рвущееся из него имя и скрыть его от Блоха. — Ее зовут Джулиана Фолл. Это дочь Катарины Фолл.

— Тоже живет в Нью-Йорке?

— Да, — прошипел Райдер.

— Вот теперь четыре.

Он слышал, как Блох зевнул.

— Сержант, я был с тобой более чем откровенен. Скажи мне хотя бы, что ты собираешься делать?

— Эх, Сэмми, Сэмми. Я хочу быть уверен, что ты не завалишь дело. Разве не об этом я думаю все время?

Глава 9

Хендрик де Гир вышел на Шаапстраат, в тесном и напичканном полицейскими центре Антверпена. Это было не самое живописное место для такого пленительного и романтического ремесла. На четырех главных улицах — Пеликаанстраат, Рифжстраат, Шаапстраат и Ховенистраат — расположились невзрачные, уродливые дома. Но Хендрик знал, что их невыразительная наружность обманчива. За стенами зданий находились мастерские величайших знатоков алмазного дела и одни из самых изощренных в мире систем связи и охраны. Пусть не очень крупная, но это была столица бриллиантов, и она жила своей жизнью.

Голландцу были хорошо известны здешние порядки, и он не позволил себе расслабиться. Он знал, куда направляется, но шел не спеша, не желая привлекать внимания к своей особе. День выдался пасмурный, с Северного моря дул холодный, влажный ветер, однако улицы были заполнены людьми, и все они так или иначе были связаны с бриллиантами. Хендрик не замечал ни погоды, ни собственных противоречивых чувств. Он прошел мимо группы мужчин в хасидских одеждах. Многие бельгийские евреи были связаны с алмазным бизнесом. На протяжении нескольких столетий они имели дело с алмазами — как ростовщики, огранщики и шлифовщики, и как гонимый народ. Огранка алмазов была одним из немногих ремесел, которым им позволяли заниматься, а как ростовщиков их часто просили обменять бриллианты на золото и серебро. Если их вдруг вынуждали покинуть свои дома, то им не составляло труда упаковать драгоценные камни; они знали, что бриллианты ценятся практически везде и с их помощью они обживутся в любом месте. Еврейский геноцид двадцатого столетия уничтожил производство бриллиантов в Амстердаме и Антверпене. Амстердаму так и не удалось восстановить свой довоенный статус, но Антверпен вернул себе славу бриллиантовой столицы мира. Здесь вновь можно было найти самых умелых резчиков алмазов, знавших, что делать с наиболее трудными экземплярами.

К ним относился Джоханнес Пеперкэмп, один из немногих огранщиков нееврейской крови. Старик, ставший легендой этого ремесла. У него были знания и имелось чутье. Каким бы трудным ни был алмаз, ему всегда удавалось справиться с ним. Лишь немногие помнили те редкие случаи, когда в руках Джоханнеса Пеперкэмпа — или любого другого из Пеперкэмпов — дорогой камень рассыпался на кусочки.

Но теперь Джоханнесу перевалило за семьдесят. Старость, а также компьютеры и лазеры вторглись в его ремесло, и Хендрик не удивился, обнаружив мастерскую своего давнего друга в самом захудалом доме. Охрана здесь, видимо, была не такой серьезной, как в других зданиях, и Хендрик, переговорив по-голландски с охранником-фламандцем, был быстро пропущен наверх. Миновав два темных лестничных пролета и оказавшись перед дверью с заиндевевшим стеклом, Хендрик не обнаружил у себя признаков волнения. Сердце билось ровно. Он делал свое дело. Всего-навсего.

Он наполовину застегнул молнию на куртке. До этого он не замечал холода. Де Гир вздохнул, отметив про себя эту заминку, и открыл дверь.

Джоханнес Пеперкэмп сидел за старинным столом и ел свой ленч. Бутерброд с сыром, кусочек копченого угря и чашка горячего чая. Его глаза казались тусклыми, он медленно жевал. Он не слышал, как вошел Хендрик.

Закрыв за собой дверь, Хендрик несколько секунд смотрел на него. Он помнил Джоханнеса здоровым и энергичным, спокойным и умным, в те времена, когда тот уже считался одним из лучших огранщиков в мире. В сущности, у него не было другого выбора. Если ты мужчина из рода Пеперкэмпов, тебе ничего не остается, кроме как заняться бриллиантами. По крайней мере, в Амстердаме, где ты провел сорок лет своей жизни. После Второй мировой войны Джоханнес перебрался в Антверпен. Сейчас он — последний мужчина из рода Пеперкэмпов, а единственный представитель следующего поколения — Джулиана Фолл. Традиция Пеперкэмпов умрет вместе с ее дядей.

Прошло много лет с тех пор, как он в последний раз смотрел в эти голубые глаза. Хендрик подумал — как быстро течет время. Им обоим удалось дожить до старости. Сейчас, через сорок с лишним лет, это казалось совершенно немыслимым. Если бы они умерли во время войны, так ли уж многого они бы лишились? Он так не думал. Они бы умерли друзьями.

Хотя Хендрик и научился не делать выводов о могуществе и богатстве людей, занимающихся бриллиантами, на основании того, что их окружает; но сейчас, глядя вокруг, он подумал, что лучшие дни Джоханнеса миновали. Сколько человек этой профессии знают, что он до сих пор жив и все еще работает? Его маленькая мастерская выглядела щемяще-трогательной. Хендрик помнил большие алмазы, непрерывные потоки входящих и выходящих людей; там, в Амстердаме, все было полно жизни и во всем чувствовалось процветание. А место, где он сидел сейчас, было не более чем тесной, убогой комнаткой. Она вмещала в себя все атрибуты этого ремесла — лампы, клинья, всевозможные молотки, напильники, лупы и необработанные алмазы. На стене висела пожелтевшая фотография, вырезанная из журнала «Лайф», на которой Джоханнес был снят с Гарри Уинстоном. Сейчас Джоханнес выглядел стариком. Время, а также технология — компьютеры, лазеры — сделали его ненужным.