Вдруг она почувствовала взгляд Руди Н. и обернулась. Он сразу отвернулся, говорю же тебе, пробормотал он, визит к парикмахеру творит чудеса, можешь заодно и маникюр сделать, и нагнулся развязать шнурки. Биргит заметила, что он покраснел до самой шеи.
Если Георг долго не просыпался, Биргит Н. охватывало какое-то нехорошее чувство. Она присаживалась на корточки перед кроваткой, прижималась лбом к прутьям решетки и, не отрываясь, смотрела на его крошечную грудку, которая быстро поднималась и опускалась. Как птица, подумала она, не больше, и совсем не растет. Во сне он вытягивал губы, глаза бегали из стороны в сторону под веками, никогда не закрывавшимися до конца. Через щелку она видела, как его глаза сияют чистым голубым цветом, и почти испугалась, когда он посмотрел прямо на нее, таким светлым и серьезным был этот взгляд, но чаще всего он ни на кого не смотрел. Он еще слишком мал для этого, говорила она Руди Н., он еще не умеет, скоро научится. Биргит Н. продолжала сидеть у кроватки до боли в коленях и изучала его лицо, которое было не больше яблока, даже меньше, пушок на кромках ушей, пальцы постоянно шевелились и блуждали в воздухе, словно постоянно подавали кому-то знаки, что же они означают, думала Биргит Н., никому не понять.
Почему он все время дергает руками, нервно спросил Руди Н., это же странно, у него же глаза закрыты.
Ты тоже дергаешь, когда спишь, сказала Биргит Н.
Ну и дальше что.
Когда Биргит Н. оторвалась от прутьев решетки, у нее на лбу осталось две красных бороздки, в этом не было ничего удивительного, ведь Биргит Н. провела перед кроваткой почти целый час на корточках в махровом халате тем светлым утром.
Другие мамаши, с которыми Биргит Н. познакомилась на детской площадке, докладывали о первом агуканье и проникновенных взглядах при кормлении, как будто он хотел меня отблагодарить, рассказывала мама Томаса, всегда первая занимавшая место на скамейке у песочницы, хотя Томас был младше Георга и до игр в песочнице ему было еще далеко, но ее это не заботило, как и других мамаш, все равно детки должны дышать свежим воздухом, а на детской площадке воздух был чистый, деревья отбрасывали приятную тень, к этому месту было легко привыкнуть. Мамаши сидели на скамейках, покачивая коляски, и как-то рассеянно смотрели на деревья и таблички «Выгул собак запрещен», потом они начинали болтать, чтобы скоротать время. Биргит Н. тоже говорила, но ей мало что приходило в голову, руки и ноги у нее тяжелели от усталости. Когда мама Томаса рассказывала, как Томас ухватился своей маленькой ручкой за ее указательный палец и умилительно зачмокал губками, конечно же потому, что он вкусно поел, Биргит Н. кивала и старалась делать вид, что ей интересно. Георг тоже чмокал, но только очень тихо, а когда другие мамаши заглядывали в его коляску и удивлялись, какой он тихий, такой беспроблемный, но все же слишком тихий, ведь первые звуки — это самое прекрасное, тогда Биргит Н. просто кивала и отодвигалась на край скамейки.
Однажды утром — тем самым утром, когда медсестра Дорис накричала на свою мать, за то что та не удержала кофе во рту и облила одеяло, Господи, ты что, не можешь быть поаккуратнее, а мать посмотрела на нее растерянно и задрожала, тогда она, глубоко раскаиваясь, быстро принесла тряпку, взяла мать за руку и держала, пока та не перестала дрожать; это было то самое утро, когда завотделением доктор Монат так торопливо заштопал двух женщин, что они чувствовали швы годы спустя; этим утром Биргит Н. тоже кричала, на Георга.
Георг, как обычно, лежал в своей кроватке и смотрел вверх спокойными, широко открытыми глазами, а Биргит Н., как обычно, уже отнесла коляску вниз, поставила на стол вареную картошку к обеду и теперь стояла над ним. Георг, птенчик мой, сказала она, а когда он даже не повернул головы, хотя давно уже должен был этому научиться, ведь Томас вертел головой с трех недель, она вдруг закричала: да посмотри же на меня еще раз, черт тебя дери, ты что, думаешь, я тебе кто вообще, она сорвала луну, нагнулась над его лицом, чтобы он ее видел, и кричала: ну давай, смотри на меня. Георг запищал в своей обычной манере, но Биргит Н. ни в чем не раскаивалась. Она пошла в другую комнату, достала из ящика свои сигареты и быстро, как только могла, выкурила две до самого фильтра. Дым она выдыхала в свежепостиранные занавески. Потом она умылась холодной водой и вернулась к Георгу. Она взяла его на руки, встала с ним у окна и тихо сказала, это никогда не повторится. Она смотрела, как вывозят мусор, и нюхала затылок Георга. Он ничем не пах.
После крика Биргит Н. стало легче с Георгом. Она привыкла к его спокойствию и к мысли, что Георг был не такой, как Томас, и не такой, как Таня, которая с четырех месяцев садилась, подтягиваясь на маминых пальцах, мы так каждый день делаем, говорила ее мама, и не таким, как маленькая Карина, у которой было много волос. У Георга тоже было много волос, но они выглядели скорее как растрепанная бахрома. Его лицо оставалось худым и вытянутым, не всем же таких маленьких зануд растить, сказала Танина мама и гордо ущипнула Таню за ручки-колбаски. В то время как Таня, Карина и Томас мусолили булочки и уже делали первые шаги в ходунках, Георг лежал на спине и смотрел вверх. Биргит Н. тоже смотрела вверх сквозь ветви деревьев, или курила под укоряющими взорами других мамаш, после крика это стало ее постоянной привычкой, и выдыхала дым высоко в воздух, чтобы Георг мог наблюдать за этими облачками.
Руди Н., наоборот, никак не мог потеплеть к Георгу, как он сам это называл. Я не знаю, говорил он, какая-то маленькая немая рыбешка, когда он брал Георга на руки, тот напряженно замирал и никогда не приникал головой к мягкому месту на его шее между подбородком и плечом, тогда Руди Н. разочарованно опускал онемевшего ребенка в кроватку, так не пойдет, молодой человек.
Дай ему время, говорила Биргит Н., ты так редко бываешь с ним, он еще не привык к тебе.
Что значит, редко бываю с ним, ведь кто-то должен зарабатывать на хлеб с маслом, обиделся Руди Н., ему хотелось маленького ласкового сынишку, который дергал бы его за подбородок, кусал за нос и, может, даже говорил бы «папа», нет, конечно, он не требовал этого прямо сейчас и даже не послезавтра, но хотелось бы когда-нибудь увидеть хоть какие-то подвижки. Он хотел быть хорошим папой, хотел пинать мячик, играть с миниатюрной железной дорогой и собирать авиамодели, и все это после работы, мальчику даже можно было бы ложиться попозже, правда, он был совсем не такой, но ему нужно было дать шанс.
Георг видит над собой картинку из коричневого и зеленого, светло-зеленое и коричневое, коричневое и зеленое, в промежутках много света, коричневое и зеленое. Тихо разговаривает мама, воздух обтекает его и проникает в нос, он чувствует запах воздуха, запах зелени и зеленого воздуха.
4. Ничего невозможного
Хотя после крика Биргит Н. и стало легче с Георгом, она просыпалась по утрам с чувством тревоги, которая сдавливала ей живот. Она не могла нормально поесть, лишь откусывала кусочек смоченной в кофе булки с повидлом и мяла его языком. Сладковатая каша во рту направляла ее взгляд на баночки из-под детского питания, которые она ставила в ряд на буфете, каждый день по три кормления, три щелчка открывающихся крышек, трижды звон стекла в водяной бане, трижды запах подслащенного молочного риса и вареных овощей, трижды медленный чавк пластиковой ложки, проникавшей в пюре, трижды серьезное равнодушие Георга, сомкнутые губы.
В этом же не было ничего невозможного, просто увидеть, как он смеется, ведь человек отличается от животного тем, что умеет смеяться, как однажды прочитала Биргит Н., она редко читала, а теперь и вовсе бросила, как только она ложилась в постель, выстирав последние пеленки и приготовив бутылочку на ночь, ее тело проваливалось в матрас так глубоко, что она уже не могла поднять головы. Ни руками, ни ногами она пошевелить тоже не могла, и, когда Руди Н. придвигался через щель между матрасами и прижимался к ней, она лежала неподвижно, изнывая от усталости, и совсем тихо, пока он какое-то время терся об ее спину и наконец засыпал, обхватив рукой ее грудь. Лишь тогда она могла провалиться в сон, чтобы ровно через четыре часа очнуться и застыть в рассеивающемся сумраке, пока писк Георга не заставлял ее вздрогнуть. Тогда она просыпалась окончательно.