Здесь мы видим, что Шишков определяет направление заимствования: от русского слова к иностранным, но никак не наоборот. Иными словами, к наличию параллелизма между данными словами (и в этом заслуга компаративистики) он добавляет новую характеристику: направление развития слова (а этого в компаративистике не было; точнее, было, но в предельно абстрактной форме: как среднее арифметическое от всех форм слова). Тем самым вместо некой абстрактно вычисляемой точки ветвления единого гипотетического праязыка на отдельные диалекты, ставшие ныне самостоятельными языками, Шишков указал на реальный источник, от которого возникли современные слова. Этим языком оказался русский.

Говоря языком математики, Шишков из скалярного учения о параллелизме всех индоевропейских языков с очень далекой (практически бесконечной) точкой схода создал векторное (направление вектора от русского к иностранным) учение о возникновении слов европейских языков из слов русского языка. Это – не просто более совершенный и более согласующийся с математикой подход; он к тому же и более соответствует истине.

Обсуждение проблемы. То, что сделал Шишков, – грандиозно. Я сознательно привел только один пример, на самом деле таких примеров огромное количество. Если называть вещи своими именами, то он создал новое направление в лингвистике. Я не шучу. Он научил своих последователей тому, как отличать исходное слово от заимствованного. До сих пор такими маркерами являлись случайные величины: например, имя изобретателя.

Отсюда мы знаем, что, например, дизель изобрел Рудольф Дизель, а вот как звали изобретателя бульдозера по имени, не знаем, но знаем, что он был Бульдозер. Вошли в историю покроя одежды также французские генералы Френч и Галифе. Однако таких заимствований набираются единицы. В России не растут апельсины, поэтому мы заимствовали их название, причем дважды: из Германии – название самого фрукта (хотя там он был назван Äpfel Chinen – китайские яблоки), а из Франции – название его цвета (оранжевый). Из Германии были заимствованы названия многих воинских званий (например, слово «ефрейтор» – искаженное немецкое слово «Gefreiter», то есть «освобожденный» от ряда видов воинской деятельности солдат). Словом, ряд слов непременно заимствуется одним языком из других, и это было известно задолго до Шишкова. Процент заимствованных слов в любом языке, как правило, невелик и охватывает только определенные группы значений. При этом заимствования происходили недавно, не более 300 лет назад. А Шишков нам показал, каким образом можно различать слова, заимствованные очень давно, которые, как нам объясняют этимологические словари, являются наследием индоевропейского языка. Получается, что вместо наследия 5000-летней давности речь идет о заимствованиях достаточно поздней античности.

Лингвокинематика и лингводинамика. Означает ли сказанное, что новый подход полностью вытесняет старый? Можно ли утверждать, что компаративистика должна уступить место новой исторической дисциплине? Никоим образом.

Любое крупное направление в науке никогда не бывает ложным. Другое дело, каковы границы его применимости. Если провести сравнение с физикой, то там существуют два учения о движении тел: кинематика и динамика. Кинематика рассматривает движение тел самих по себе, когда на них ничто не действует. В таком случае кинематика устанавливает, что тело движется равномерно и прямолинейно. Когда возникает динамика, она вовсе не отменяет этого достижения кинематики; из трех законов Ньютона именно этот, сформулированный еще Галилео Галилеем, оказывается первым. Но если одно тело воздействует на другое, простые законы кинематики нарушаются. Так, в поле тяготения Земли движение из равномерного становится равноускоренным. И Исаак Ньютон ввел новый закон: сила равна массе, умноженной на ускорение. А третий закон, установленный еще Рене Декартом, гласит, что действие (основной силы) равно противодействию, то есть действию наведенной силы. Иными словами, Земля ускоряет действие камня, а камень ускоряет действие Земли. Однако, поскольку масса Земли несоизмеримо больше массы камня, траектория движения камня в поле Земли меняется совершенно очевидно, тогда как воздействие камня на Землю хотя и существует, но настолько мало, что им вполне можно пренебречь.

Но то же самое происходит и с языками. Пока они развиваются в рамках своего этноса, они как бы движутся «прямолинейно и равномерно», отражая свои фонетические, словообразовательные и грамматические законы. И заимствуют они чужие слова тоже вполне свободно, по своей потребности; хотят – заимствуют, не хотят – нет (например, чешский язык не захотел заимствовать греческое слово «театр» и образовал свое. Так, в театре все смотрят на актеров, по-чешски – «дивятся». И театр стал называться «дивадло»).

Совершенно иная ситуация возникает, когда политическая верхушка какого-либо этноса говорит на ином языке. В таком случае этот язык начинает оказывать давление на язык остальных граждан, и подобное давление приводит к его сильному изменению. Вот что пишет, например, Алексей Орлов: «С XIV по XVIII столетие русский народ был разделен между двумя государствами: восточным Московским царством и западным, где правили поляки и литовцы. Именно для обозначения территорий, находящихся под властью поляков и Литвы, и применялись названия “Малая Русь” и “Белая Русь”… Польско-литовская оккупация Малой и Белой Руси, населенной русскими, отразилась на русском языке, культуре и обычаях. Русский язык был в определенной степени полонизирован: в него попало достаточно много польских слов и он все больше начинает превращаться в “мову”, начинает вытесняться русское образование. Высшие классы Малороссии начинают все чаще родниться с поляками, говорить по-польски, часть из них переходит в католическую веру, отдают своих детей в польские учебные заведения, “превращаются” в поляков, все больше переориентируются на Запад.

Однако во второй половине XVI столетия “ополячивание” славяно-русского языка еще не зашло слишком далеко – “руська мова” и русский язык отличались очень мало» [98, с. 14]. Таким образом, три века господства одного славянского языка над другим – и возникает новый диалект, хотя не польский, но уже и не русский, а малорусский. А дальше – воля самого населения; либо вернуться в лоно исходного, русского языка, либо увеличивать диалект до размеров самостоятельного языка. Часть населения нынешней Украины выбрала один путь (русскоговорящая Восточная Украина), часть – второй (говорящая на «мове» Западная Украина).

Этот пример показывает, что три столетия – вполне достаточный срок для того, чтобы господствующий чужой язык изменил родной язык основной части населения, создав новый диалект; в дальнейшем, при одной исторической ситуации эти диалектные отличия могут постепенно стереться, тогда как при другой ситуации – перерасти в новый самостоятельный язык. Если перенести данный пример на соотношение между асами и ванами в Кавказской Албании, то уже трехвекового господства ванов над асами хватило бы, чтобы создать язык славянский, или даже русский, но с тюркской фонетикой. Эта же языковая ситуация могла продолжиться и в Парфии, и в Ютландии.

Возвращаясь к проблеме «лингводинамики», можно сказать, что чем более развит в культурном (или в элитарном) отношении воздействующий язык, тем как бы больше его языковая «масса», тем сильнее он «давит», тем быстрее и глубже произойдут изменения в языке, на который он воздействует. По сути дела А. С. Шишков как раз и показал, что русский язык обладает наибольшей языковой «массой», поскольку полностью объясняет вводимое слово, тогда как другие языки, заимствуя его, берут часть его языковой оболочки и часть семантики. Чтобы взять слово целиком, необходимо, чтобы язык, в который заимствуется данное слово, находился бы на столь же высокой ступени развития, то есть как бы обладал такой же «массой». Но степень развитости языка не меняется ни за десятки, ни даже за сотни лет – тут необходимы тысячелетия. Поэтому новая дисциплина, которая должна возникнуть на базе исследований Шишкова, лингводинамика, не претендует на подмену собой компаративистики в тех случаях, когда языкам предоставлена свобода самостоятельного развития. Она вступает в свои права лишь тогда, когда один язык, донор, «давит» своей лексикой, словообразованием и отчасти грамматикой, а другой язык, «реципиент», воспринимает это давление через призму своей фонетики, небольшого костяка оставшихся «материнских» слов и свою лингвистическую картину мира.