В соответствии с Положением от 23 декабря 1918 г. порядок осуществления военной цензуры на всей территории Советской Республики заключался в следующем: «первым долгом проводится всеобщая цензура печати, во всех военных Округах организуются Окружн[ые] Военноцензурные] отделения, которые в свою очередь вводят таковую в губерниях и уездах по мере надобности. Что касается Цензуры почтовой корреспонденции, то вначале вполне будет достаточно сосредоточить ее в Москве и в Петрограде. Эти два пункта, являясь транзитными, пропускают значительную часть всей корреспонденции Республики». «Кроме цензурирования уже перечисленного рода корреспонденции мною отдано распоряжение о просмотре корреспонденции освобождающихся оккупированных областей, – говорилось в докладе Я. Грейера. – Этот род корреспонденции может дать весьма ценныя* сведения для нашей разведки (курсив мой. – Т.Г.). На этой же неделе введена цензура над корреспонденцией из действующей армии. Пропускная возможность цензуры в обоих пунктах исчисляется 40-45 тысячами писем. Таким образом ежедневно будут просматриваться около 25-ти тысяч из действующей армии. 15 тысяч писем оккупированных областей и вся международная. Контроль над иногородними телефонами первым долгом будет введен в центрах и прифронтовой полосе»[369].

* Так в тексте. Здесь и далее во всех цитируемых документах сохраняется орфография подлинника.

Грейер также высказал уверенность, что цензура не должна быть ради цензуры, а «при меньшей затрате сил и средств должна принести возможно больше пользы нашему Социалистическому отечеству»[370]. По его мнению, цензуру нельзя рассматривать «как орган, стесняющий свободу печати и прикрывающий недостатки нашего молодого государственнаго механизма, а наоборот, помимо недопущения к оглашению и распространению сведений, могущих вредить боевой мощи Республики, нащупывающий эти недостатки и дающий указания соответствующим учреждениям и лицам для уничтожения таковых»[371].

В секретном циркуляре Отдела военной цензуры регистрационного управления Полевого штаба Реввоенсовета Республики от 12 августа 1919 г., посланном всем начальникам военно-цензурных пунктов при полевых почтовых конторах, говорилось о том, что на упомянутые военноцензурные пункты возлагалось следующее: «1. Обязательный просмотр всей проходящей через данную полевую почтовую Контору корреспонденции из Красной Армии; 2. Временно до получения соответствующего распоряжения от Военно-Цензурного Отделения Реввоенсовета данной Армии проходящей через полевую почтовую контору корреспонденции, адресованной в Красную Армию; 3. Перлюстрация всей корреспонденции по секретным указаниям, получаемым из Отделения при Реввоенсовете 1-й Армии; […] 6. Весь материал, полученный от просмотра почтовой корреспонденции, т. е. меморандумы (в 3-х экз.) с соответствующими письмами… ежедневно направлять в Отделение Военной Цензуры при Реввоенсоветах Армий…»[372].

В 1919 г. объем работы цензурных органов в центре и на местах был очень велик. Об этом свидетельствуют в том числе данные штатного расписания: Отдел военной цензуры Реввоенсовета Республики насчитывал 107 человек; Московское отделение военной цензуры почт и телеграфов – 253 человека; Петроградское военноцензурное отделение – 291 человека; отделения военной цензуры почт и телеграфов на местах – 100 человек; при реввоенсоветах армий состояло 30 человек. Численность цензоров на местах определялась по количеству просмотренных почтовых отправлений и печатной продукции[373]. Наиболее тревожные с точки зрения настроений в действующей армии письма посылались в ЦК РКП(б). При этом соблюдалась строжайшая конспирация. Цензоры-перлюстраторы в специальных сопроводительных письмах просили «не объявлять заинтересованным лицам, откуда добыты… сведения, т. к. Военная Цензура существует конспиративно». Благодаря этой конспирации, в ЦК становились известны факты, свидетельствующие о полном беспределе, творящемся в Красной Армии[374]:

«Писано 1 января 20 г, 84 полевая почтовая контора Рев. Триб. 13 арм. Следователь В. Гришин – Особый пункт Особого отдела XIII ар[мии] Заведующему ] т. Кондрашеву.

В твоем письме я прочел подтверждение о смерти Василия Сергеевича. Я еще раньше слышал, что его где-то в Южфронте расстреляли. Велика была печаль у меня. Ведь товарищ Березовский был хороший товарищ и друг, да и при том старый Коммунист с 1903 года, рабочий и верный честный работник. Я уверен, что здесь произошла ошибка. Борец за свободу и процветание Коммунизма пал, пал жертвой недоразумения от своих же товарищей по борьбе. Не будем их обвинять: здесь виноват рок судьбы, всегда преследующий тов. Березовского. Будем Шура надеется, что дети его простят товарищам их отца по борьбе, за их слепой и роковой шаг. Вечная память Коммунисту В. Березовскому, погибшему безславно и от рук же наших и его товарищей. Его имя должно Шура не забываться, как и его дела на пользу Коммунизма. Тяжело такие истории переносить и чем больше будет таких явлений, тем хуже для всех нас»[375].

О полной неразберихе «на местах» свидетельствует перехваченное Пермским отделением военной цензуры письмо из Верхнеудинска от 7 августа 1920 г.:

«Пишу из Верхнеуды. Ну и люди здесь. Это прямо черт знает что такое. Партия запутана – левоэсеровщина. Как остров среди моря сидишь. Надо вести широкую партийную работу – сбить с позиции старое. В это же время надо вести профессиональную], работу – копаться с тарифами. Всего не перескажешь. Людей много, а человеков нет. Нет ни рабочих, нет маломальских наших рабочих середняков. Кругом мещане с потугом на либерализм. Коммунисты с российским узким патриотизмом – слепым мещанским. Вот таковы наши дела. Да, это не Урал! Если нам не дадут поддержки из России, едвали выдержим. Кругом чиновники»[376].

Такого же характера и письмо артиллериста Мартышко[377] посланное военной цензурой для информации в Деревенский отдел ЦК РКП(б) и ВЧК. В нем говорилось:

«…Грабежа всюду и везде полно. Все основано на грабеже и насилии. За кого же теперь пропадают люди. За тех, кто хорошо живет, а если скажет кто за бедняка, так как раз бедняк давно стонет от ихнего декретнаго обеспечения. Декрет обеспечивает сирот и семей красноармейцев, а в сущности идет у них отборка всего, что попадет на глаза этим освободителям угнетенных. Если вы хотите проехать по железной дороге на народном поезде, то вас обыскивают, обирают, обстреливают, вот это называется проведением в жизнь «социализма» несмотря на то что декрет или конституция говорит – только по доброй воли. Вот всю правду, которая осуществляется ложью и обманом. Здесь ожидается восстание против сига», которое лежит на нас в настоящее время, сколько плакат всюду порасклеивали, а если разобраться, то получается, что на крестьянах так еще никто не ездил (кроме крепостного права) а теперь уже едут и велят сопротивляться, а только должны симпатизировать власти. Лучше бы они ничего не показывали»[378].

Совершенно очевидно, что авторы писем излагали свои политические взгляды на происходящее, на поведение новой власти и констатировали ее явный кризис; в письмах не разглашаются сведения, подпадающие под ограничительный Перечень охраны военной и государственной тайны. Информирование высших партийных органов и ВЧК о настроениях в народе, сведения о которых были получены путем перлюстрации переписки, преследовало цели политического сыска (о судьбе авторов писем можно только догадываться). Вероятно, что информация, полученная из разных источников, в том числе и с помощью перлюстрации, свидетельствующая о «прозрении» даже тех, кто выступал на стороне большевиков, и о массовой непопулярности советов в народе, сыграла не последнюю роль в смене политико-экономического курса и выработке новой экономической стратегии.