Это бы её дом. Когда-то. Интересно, она помнит об этом? Помнит ли, что здесь была её семья? Помнит ли, как однажды оступилась, выпала из гнезда и потеряла право на возвращение, стала не нужна? Навряд ли, хотя кто его знает.

За три летних месяца поляна преобразилась до неузнаваемости. Гале бы понравилось, я уверен. Ей и тогда в мае, несмотря на весеннюю серость, понравилось здесь.

– Красивое место, – сказала она тогда.

Тогда, три месяца назад, я привёз её сюда убивать. Мне не было страшно сделать это, другого выхода я просто не видел. Сама Галя была уже мертва. Давно мертва, и именно поэтому я не боялся. Мне не было страшно убивать любимого человека, потому что это была не она. Моей Гали давно уже не было со мной. Героин забрал её.

Я боролся за неё два года. Бесконечная череда клиник и следующих за ними промежутков затишья. Срывы, передозы, истерики, ломки. Круг за кругом, словно на адской карусели мы кружились целых два года. В дни затишья мы даже были счастливы, очень счастливы. Жили, мечтали, любили. Но этих дней становилось всё меньше. Гали становилось всё меньше в этом мире и однажды просто не стало. Я вдруг понял, что её больше нет. Мою мечту забрала вот эта исколотая тварь, и её мне не страшно было убить. Я хотел её смерти.

Остановившись у поляны, я вышел из машины и открыл багажник. Там царил полнейший хаос, уезжая, я в бешенстве побросал вещи в машину как попало. Вещей было много, стоило открыть дверцу багажника, как одна из сумок чуть не выпала на землю, я еле успел поймать её рукой.

Уезжали мы из Костомукши, где жили уже два года, в дикой спешке. Спешил я. Галя тогда вновь сорвалась и сбежала за дозой. Я её нашёл, избил, бросил в машину и повёз в родную деревню. Надеялся, что там, вдалеке от цивилизации смогу её наконец вылечить. Но мы не доехали. Я просто понял, что всё бесполезно, и моей Гали больше нет. Мне оставалось лишь уничтожить демона, поглотившего её, убить. Так мы и оказались на этой поляне.

Из груды вещей, с самого дна багажного отделения, я достал завернутое в старое покрывало охотничье ружьё и патронташ. Затем подошёл к пассажирской двери, силой выволок Галю и подтолкнул в сторону поляны. Она молчала и даже не думала сопротивляться. Она всё давно поняла. Ещё когда мы только свернули на заброшенную дорогу, всё прекрасно поняла. Она ждала этого.

– Красиво здесь. Хорошее место, – сказала она, как только мы оказались на краю полянки. Тогда здесь не было этих цветов, не было всё таким по-летнему зелёным. Но для неё здесь было красиво.

– Вот здесь! – сказала она вдруг, указывая рукой на небольшую сосну слева и сразу же пошла к ней.

Я молча последовал за ней. Я был спокоен. Не знаю почему, но я был абсолютно спокоен.

Подойдя к дереву, Галя провела рукой по смолистому стволу, нежно, словно приветствуя, погладила. Затем повернулась ко мне.

– Знаешь, не стоит тебе этого делать. Не бери грех на душу.

Нет, она не просила пощады. Она тоже хотела всё закончить, наконец. Она беспокоилась за меня.

– Не бери грех на душу, – повторила она, – это мой грех, только мой. Я сама. Принеси мою сумку, пожалуйста.

Я развернулся и пошёл обратно к машине. Несколько минут я искал чертову сумку, уезжая, я в гневе швырнул её в машину, не глядя, и теперь не помнил, куда. Нашёл за сиденьем.

Галя сидела под деревом и крутила в руках прошлогодний уже почерневший лист рябины. Я бросил сумку на землю рядом с ней.

– Отвернись, – попросила она, открывая сумку и доставая оттуда маленькую косметичку. Косметики в ней не было, там были шприцы и смерть. – Не смотри, пожалуйста.

Я отвернулся.

– Пообещай приезжать ко мне, – услышал я за спиной, – хоть иногда приезжай. Не оставляй меня. Обещаешь?

Я хотел ответить и не смог. Открыл рот, пытаясь хоть что-то сказать, но не смог даже вздохнуть. Всё тело словно замерло, не билось сердце, не гоняли воздух лёгкие, даже мысли притихли в голове. Я стал камнем.

Слёзы. Я вдруг почувствовал, что плачу и плачу давно, слёзы текли уже по жесткой щетине на щеках и подбородке, капали на рубашку. Но при этом я был спокоен. Пугающе спокоен.

– Обещаю, – мне удалось это тогда сказать.

Не помню, сколько я так стоял, как долго. Просто стоял, смотрел на верхушки деревьев, куда-то вдаль и думал о Гале. Думал о нашем не случившемся счастье. О том, что было бы, не бросайся я тогда догонять свою мечту. Нам не суждено было быть вместе, но мы так отчаянно старались, что жизнь решила дать нам эти два года.

На хрена? А просто, чтобы сделать больно. Ткнуть лицом в труп мечты и наслаждаться тем, как мы начинаем её ненавидеть. До смерти ненавидеть свою мечту.

Только ни черта у тебя, жизнь, не вышло. Я не жалею ни о чем! Я был счастлив! Слышишь ты, жизнь? Был! Мы с Галей были счастливы! Были! Так что иди в жопу!

Меня разбудил тогда дождь, заставил очнуться. Я, наконец, решился повернуться. Галя лежала под деревом. Как и обещала, она всё сделала сама.

Я сорвал несколько желто-белых цветов, подошёл к знакомой сосне и опустился на колени. Здесь, под этим деревом, я и похоронил свою мечту. Тогда, три месяца назад. Я положил ромашки на мох, рядом высыпал горсть собранной по пути черники.

Привет, Галюш! Вот я и добрался к тебе, как обещал.

Ворона слетела с дерева и села рядом. Я достал из нагрудного кармана половинку овсяного печенья и протянул птице.

Держи, дурында! В последний раз. Обратно я уж один, а ты оставайся. Тут твой дом как-никак. Да и за Галюшкой приглядишь. Прощай, моя ворона. Прощай.

Мирный договор.

Дед Семён был просто идеальным дедом. Так казалось при первом знакомстве. Вечно улыбающийся, юморной, добрейшей души человек. Бодрый не по годам – деду уже было за семьдесят – он был постоянно чем-то занят, куда-то спешил. Вечно озорной чуть хитрый взгляд, непрекращающийся поток шуток-прибауток и чуть ли не идеальной белизны седая борода. Вылитый Дед Мороз, вот ей-богу! Трое сыновей и в два раза больше внуков просто души не чаяли в нём. Пусть получалось всё реже, но они очень любили приезжать к деду в деревню на лето. А уж как он их обожал, любил и старался баловать, описать просто невозможно. Баловал и, самое главное, никогда не ругал и не повышал голос. Кто бы что не натворил, каких бы неприятностей не случилось, максимум, что делал дед Семён, это по доброму вздыхал и говорил: «Бывает, что уж там». В их семье не то что матерные, просто бранные слова не допускались.

Рядом с дедом Семёном казалось нельзя даже думать о плохом, просто не получалось. Он заражал своей не по-стариковски озорной улыбкой всех вокруг. Где бы он ни появлялся, какое бы напряжение и негатив там ни витали, дед мог одной фразой заставить всех смеяться и забыть о невзгодах. В маленькой карельской деревне дед Семён слыл главным весельчаком.

Но таким его знали лишь те, кто ни разу не был с ним на рыбалке, не ставил с ним сети. Те же, кому посчастливилось рыбачить с дедом Семёном, а он как истинный карел это дело очень любил, знали его абсолютно другим. На рыбалке дед Семён был далеко не добреньким Дедом Морозом.

Я знал эту тайную сторону деда. Хотя почему тайную, об этом знали все деревенские мужики, каждого хоть раз да угораздило побывать с Семёном на промысле. Одного раза вполне хватало, чтобы отбить охоту не только с дедом рыбачить, а и вообще разлюбить это дело навсегда. Рыбалка с дедом это уже было какое-то традиционное мужское деревенское испытание. Кто прошёл его, считал своим долгом подбить следующего, не познавшего ещё сего счастья, передать эстафету, чтобы потом посмеяться от души. Лет семь назад меня так же подставил сосед, и я попал на рыбалку с дедом Семёном.

Дело в том, что на рыбалке дед ругался на всех и на всё, материл на чём свет стоит самыми последними словами. Погоду, рыбу, сети, волну или её отсутствие, вёсла, лодку, ветер, саму рыбалку и тех, кто эту заразу вообще придумал. Дед с одинаковым удовольствием костерил абсолютно всё.