Сняв шапки, тут же на архонской улице помолились за упокой души убиенных. Гаша тоже молилась, стоя коленями на чувале с салом, и со страхом слушала, какими злыми словами дядька Гаврила поносит перед богом "жидов-большевиков".

При въезде в город, на Владимирской слободке, обоз снова остановился. На этот раз подводы оглядывали трое вооруженных людей. На одном из них была никогда не виданная Гашей островерхая шапка с крупной красной звездой.

— Кто такие? — поинтересовался Халин.

— Слободской участок самообороны, — бойко ответил тот, что был в краснозвездной шапке. — Слыхал такую власть?

— Тю ты! Сколько вас, властей, нынче развелось! — подделался под его тон Халин, а отъехав, сказал Петру и Григорию:

— Из этой самообороны наш Беликов славных белых отрядиков налепит. Слыхал, ему это дело поручено…

Проехали мимо Апшеронской церкви — там как раз шла служба. Приостановившись, наскоро помолились, еще раз помянули атамана Михаила Александровича. Проехали мимо парка Яворского, потом через мост, свернув проулком на Московскую улицу. У Линейной церкви тоже крестились, но мимоходом, не останавливаясь. Спешили. Народу в городе кишмя-кишело; топали строем солдаты, гарцевали конные группы казачьих офицеров… Гаша все всматривалась в лица встречных: не мелькнет ли Антоново…

На базар въехали в самый его разгар. Казаки помогли распрячь лошадей, развязать чувалы и исчезли куда-то все разом. Остались Гаша с Проськой да старики на возах. Торговля пошла бойко: на добротный казачий харч охотников было много.

В том же ряду, где остановились николаевцы, со своих высоченных фур торговали сметаной, маслом и битой птицей белесые, чисто одетые немцы из Колонки. Невдалеке, возле арбы с торчащими кверху оглоблями, торговал ингуш. Он попрыгивал на утоптанном снегу в чувяках, набитых соломой, громко гортанно кричал, зазывая покупателей. Его товар — красные сморщенные яблоки, хурма и серые круги овечьего сыра — был свален в кучу на одной половине расстеленного на земле потертого коврового хурджина; на другом краю хурджина примостилась закутанная до глаз ингушка. А как раз напротив анисьинского воза, где разложили товар Гаша и Проська, в крашеной лавке торчал горбоносый, лоснящийся от жира перс. На высокой плоскодонной его феске болталась замусоленная кисточка, в одном ухе покачивалась большая золотая серьга; это немало забавляло девок, давая пищу их зубоскальству.

Отец наказывал Гаше брать только керенки или подходящие вещи. Первый пуд, отвешенный на анисьинском безмене, она променяла на медный таз и кусок порядком измятой, но новой, — не стираной еще капки[8] — все сгодится в хозяйстве! Потом пошла торговля по мелочам. Куски Гаша выбирала на глаз, не взвешивая, получала за них то катушку ниток, то кусок мыла, то пачку керенок. У Проськи дела шли хуже: цены на свою муку, сало, яйца она заламывала крутые. Гашу она беспрестанно пилила:

— Не хозяйка ты, а шалава! Добро спихивает, чисто самой задаром досталось…

— Да ну его, Проська, к черту! — отчаянно сверкая глазами, кричала Гаша. — Налетайте, люди хорошие, хватайте! Сало доброе, пять лет кормленное, пять лет лежаное… Одна соль осталась, вся вода ушла!

Ей без причины было весело, голова кругом шла от базарной толкотни, пестроты, криков.

— Сиры, сиры! Хурмы! Моя даром взял, тебе за добром дал, — выкрикивал ингуш, приноравливаясь к общему стилю.

— Навались!.. Яйца всем курам на удивленье!

— Размол, что солнце! Припек — в оконце! — неслось с казачьих возов.

Какого только люда не толкалось "а базаре. Жены рабочих в толстых стеганых ватниках с кошелками из обрезков кожи; старые барыни с буграми шиньонов под гарусными шарфами, увешанные простынями и скатертями; солдаты в затертых шинелях с сапогами через плечо. Попадались и служилые казаки в черных с синим верхом папахах; изредка через толпу проберется офицер, забредший сюда с каким-нибудь тайным товарцем.

Вернулись казаки, принесли какие-то свертки, узелки. Озираясь, стали рассовывать их по подводам. Григорий Анисьин велел Проське освободить от яиц цебарку и сложил туда с пяток тугих матерчатых торбочек. Потом снова исчезли. Дядька Гаврила пошел к персу выторговывать чай.

Гаша и Проська разом увидели висевшие на руке у плюгавенькой барыньки коралловые монисты. Потянулись к ним четырьмя руками. Кораллы были свеже-красные, ласкающие кожу теплом. У Гаши даже дух захватило. А у Проськи желтизной глаза налились. Оттолкнула она Гашины руки, хотела, пока отца нет, сунуть барыньке фунтовый кусок сала. Но барыня вдруг заспесивилась, потребовала еще и десяток яиц. Проська сразу остыла.

— Не стоют они того!

А Гаша тут как тут:

— Пять фунтов сала возьмете?

Барыня сделала круглые глаза, но тут же, приняв достойный вид, согласилась.

— Ой, казачка, некуда тебе, видно, сала девать! — шутливо крикнул Гаше дядька в железнодорожной фуражке, торговавший зажигалками. — Вот у меня пуговица есть блестящая, тоже меняю… Может, возьмешь?

Барыня, торопливо завертывая увесистый кусок сала — вдруг передумают! — отошла.

— Сказилась девка! — злым голосом выговаривала Проська. Гаша, улыбаясь, принялась развязывать платок, чтобы повесить монисты на шею. В этот момент гулко и коротко бабахнул над базаром ружейный выстрел и вслед за ним раздался визгливый истерический вопль:

— Абре-еки-и!

И сразу все перемешалось, загудело, затопало. Народ стадом кинулся на улицы, переворачивая на бегу арбы, давя разложенные на земле товары. Гаша, застыв на бричке с монистами в руке, видела, как ингуш-торговец со своей ингушкой кидали на арбу сыры и яблоки. Рабочий в железнодорожной фуражке, пихнув в карман зажигалки, бросился в сторону немецких фур. С грохотом закрылась ставня на лавке у перса. С перекошенным лицом бежал к бричке дядька Гаврила.

— Запрягай! Духом! — кричал он высоким несвоим голосом. Гаша, забыв о монистах, прыгнула на землю к лошадям, но не успела и за вожжи схватиться, как из-за ряда лавчонок один за другим вырвались три всадника. С гиком, размахивая обнаженными клинками, они налетели на казачьи возы. Двое бросились к лошадям, третий — к одной из бричек Полторацких, на которой сверху торчал кожаный кошель с наторгованными деньгами. Гаша ничком упала на сено под ноги лошадей. Лежа, вдруг краем глаза увидела, как с разорванной нитки, повисшей на дужке цебарки, одна за другой скатываются на снег красные капельки кораллов, — кап-кап… "Чисто кровь", — успела подумать она.

Все длилось каких-нибудь пять минут. Подоспевший на базарную площадь пеший отряд красноармейцев открыл по бандитам стрельбу, и те, побросав все, схваченное впопыхах, беспорядочно кинулись в ближайшие проулки и улицы. Увели только нескольких лошадей, да и тех потом оставили…

Гаша еще сено с себя стряхивала, когда налетевший на нее парень в шинели, в кепке со звездочкой и карабином за спиной, крикнул:

— Нечем перевязать, сестрица?

Гаша увидела, как из рукава шинели у солдата бежит тоненьким ручейком кровь. Путается ручеек между пальцами, каплями спадает на землю.

— Ранили? — с испугом спросила она.

— Да нет, где-то об угол или об бричку зацепился, с фунт мяса вырвало, — тяжело дыша сказал парень. Лицо у него было простое, круглое, в веснушках.

— Обожди трошки! — И Гаша с готовностью полезла на воз за капкой.

Перевязывая красноармейца, она все косилась на его звездочку, оглядывала ремень, карабин. Парень ругался:

— Вот же бандюги! Совсем обнаглели. Едут себе в город чином и ладом… Заставы их пропущают… До Совдепа, говорят, дело есть… Нам товарищ Ной Буачидзе нужен, говорят… Ну и пропущают их… А они, оказывается, настоящие как есть бандюги… Налетом хотели взять. Только я еще нашим на заставе говорю: не нравится мне что-то этот отряд… У главаря ихнего заплата на черкеске, говорю, больно на видном месте прилеплена — под бедняка ладится, да и глаза нехорошо бегают… Ну и, говорит мне комиссар, бери, Демин, десять ребят, ступай следом… Вот и пришли следом. А то б тут было!.. У тебя-то, казачка, все цело?..