В пути нам встретился старый солдат, воевавший в этих местах.

Он рассказал, как жестоко издевались фашисты над мирными жителями, поджигали крестьянские избы и угоняли людей в Германию, чтобы они работали на немцев.

Когда наши освободили одну из таких деревень, то вместо домов увидели чёрные кирпичные трубы и развалины.

Возле обгоревшей стены здания, где находился фашистский штаб, торчали игрушечные виселицы: на них гитлеровцы, развлекаясь, вешали кошек — людей в то время в деревне уже не было, всех их уничтожили фашисты…

Бывший фронтовик многое рассказал нам о войне.

Благодаря ему Наташа уже могла сама, без моей подсказки, сказать, где и как проходило то или иное сражение.

Наташа водила сельских мальчишек, с которыми довольно-таки быстро знакомилась в дороге, но «дедушкиным местам» и без запинки объясняла им, как фашисты, наступая ка Москву, задумали обойти об сразу с двух сторон: с севера — через Ржев — Калинин и с юга — через Орёл — Тулу, как, захватив много наших городов, они надеялись сомкнуть свои полки за Москвой, окружить столицу и провести зато" на Красной площади парад своих войск.

— А у них ничего не вышло! — с победным видом заканчивала она свой рассказ. — Парад на Красной площади и вправду был. Но не фашистский, а наш, советский! Красная Армия так стукнула Гитлера, что он побежал без оглядки. Мой дедушка вместе с другими солдатами прогнал Гитлера далеко-далеко. Мы отобрали у фашистов город Калинин. Надо было освободить ещё и город Ржев. А Гитлер строго приказал своим солдатам: "Умрите, но не отдавайте! Если Ржев отдадите, то считайте, и Берлину конец, и Москвы нам тогда не видать!"

Наташа, говоря это, напускала на лоб чёлку, кривила губы и надменно, как фашистский фюрер, тыкала в небо пальцем.

Мальчишки смеялись, а я, желая доказать им, что всё это так и было, показывал ребятам военную книжку, где приводились слова Гитлера: "Отдать Ржев — это значит открыть дорогу на Берлин, это значит — сдать половину Берлина".

Ещё там были строки, написанные одним гитлеровским генералом в январе 1942 года:

"Мы должны удержать Ржев любой ценой. Какие бы мы потери не понесли, Ржев должен быть нашим.

Ржев — это трамплин. Пройдёт время, и мы совершим отсюда прыжок на Москву".

— Мастера были хвастаться, эти гады фашисты! — сказал, шмыгнув носом, веснушчатый парнишка, с которым мы познакомились на окраине маленького городка Старица. — "Прыжок на Москву!" А у самих душа в пятки…

— Не скажи, — ответил я ему. — Немцы держались за Ржев всеми силами. И много пришлось нашим воинам пролить крови, чтобы вышвырнуть их. Каждую пядь земли брали здесь в тяжёлом бою.

— Покажи, папа, мальчику письма, которые дедушка с войны прислал. Там обо всём написано, — сказала Наташа.

Я разложил перед пареньком фронтовые треугольники отца. Читая их, он с каждой минутой становился серьёзнее и строже. Потом сказал мне:

— Ценные письма. Из наших мест посланы. Их бы в школьный музей, под стекло… Отдайте мне, а?

— Нам они самим нужны, — Наташа отобрала у него письма. — Мы по ним дорогу ищем — туда, где дедушка воевал. Возле Москвы были, а теперь идём дальше, к Волге, там вот этот треугольник написан…

Наташа говорила про письмо, которое отец послал из-под города Калинина.

В письме было всего несколько строчек, торопливо написанных карандашом.

"Пишу в блиндаже при тусклом свете коптилки.

Фашисты засели на другом берегу, обстреливают нас из пушек. Земля дрожит от взрывов.

Только зря враг старается — Волга была и будет советской!

Извините за короткое письмо. Некогда. Сейчас пойдём в атаку…"

Мы с Наташей подходим к волжскому откосу, путь к которому указало нам отцовское письмо.

Полуденное солнце разбросало по реке живое серебро отблесков. Они мерцают весело, слепят глаза.

Белопенные груды облаков недвижно застыли над горизонтом.

Вскрикивают чайки, машут крыльями, выхватывают что-то из речного серебра и, собравшись в стайку, стремительно уносятся за плывущим с верховья теплоходом.

Справа от нас, за спиной, в густой тени соснового бора, откуда мы только что вышли, одиноко кукует кукушка.

— Раз… два… три… — считает Наташа, а кукушка долго не умолкает, и дочь, сбившись со счёта, начинает снова: — Раз… два… три… Что ж это получается, папа, я два раза буду жить? Умру, а потом снова — вот я!.. Ой, что это такое?

У неё под ногами, в сухой траве, проржавевшая насквозь красноармейская каска.

Наташа берёт её в руки и внимательно рассматривает:

— Смотри, тут дырочка. Может это пуля пробила?

Ещё минуту назад большие глаза её были полны радости, а теперь в них — хмурая взрослая серьёзность, сосредоточенность.

Мы молчим, оглядываемся по сторонам, а всё вокруг — и вот эта длинная ложбинка, поросшая бурьяном, и клочок колючей проволоки в кустах, и холмик под берёзой, и огромная обрывистая яма, и пушка, смутно видимая на противоположном берегу, над бетонной глыбой — это же следы войны, её окопы и воронки, её незажившие раны.

А вот и полуобвалившийся, глубоко ушедший в землю блиндаж.

В нём темно и сыро. Пахнет плесенью. Гнилые, чёрные брёвна выпирают с боков.

Мрачный потолок тяжело нависает над нами.

К сырой, облезлой стене неуклюже прижался дощатый стол, у которого уцелела лишь одна ножка.

— Здесь, наверное, дедушка писал свои письма, — предполагает Наташа и осторожно проводит рукой по доске. На ладони остаётся чернота.

Сквозь узкую расщелину между брёвнами пробивается дневной свет.

В лучах солнца играют, мельтеша и кружась, бесчисленные пылинки.

Наташа привстаёт на цыпочки. Тычется носом в щель и долго разглядывает местность впереди: песчаный речной откос, окопные углубления на полянке, невысокий бугорок под сиротливой берёзкой, свесившей серебристые серёжки.

Я стою рядом с Наташей и тоже вижу всё это.

На какой-то миг почудилось, что и отец здесь, вместе с нами, плечом к плечу.

Он в солдатской гимнастёрке, с каской на голове, насупленный и настороженный — таким никогда прежде я не знал его.

Окинув взглядом берег, он вскидывает автомат к амбразуре и тут замечает Наташу. Спрашивает: "А это что за малышка здесь? Как будто бы на меня похожа… Но не припомню, чтобы в нашем семействе водились такие. Смотри, Владимир, кабы враг опять не нагрянул вон с того берега. Вместе будем отбиваться. Тебе можно — ты уже большой. А ей, малютке этой, воевать ещё рановато. Уберечь надо…"

Сердце в груди у меня замирает, холодеет, как в тот день, когда в наш дом пришла "похоронка"…

Наташа, вижу, тоже волнуется. Смотрит в щель и спрашивает меня возбуждённо:

— Фашисты вон оттуда шли, да?.. А дедушка их не пускал. Он вот отсюда из автомата их: "тра-та-та, тра-та-та!" Так им и надо, захватчикам!.. Видишь, холмик у самой берёзки… Это могилка, да?

— Да.

— А кого там похоронили, ты знаешь?

— Не знаю, Наташка. И никто теперь не знает…

— А вот дедушка, наверное, знал…

Она отходит от щели, роется в углу блиндажа.

Ей очень хочется найти что-нибудь из солдатских вещей или, по крайней мере, откопать стреляную гильзу.

Молча мы выходим из тревожного мрака блиндажа на свежий воздух.

Направляемся к лесу.