Волхвы
Приходят волхвы: Каспар, Бальтазар, Мельхиор.
Приносят дары: золото, смирну, ладан,
и призывает к радости горний хор,
но Мельхиор суров,
Бальтазар заплакан,
а про Каспара лучше не говорить,
поскольку своё лицо он в пути утратил.
Зачем вы, к чему вы, немые мои цари,
стоите понуро в несдержанном снегопаде,
и на плечах ваших к небу растут холмы,
и пахнут ладони ваши огнём хурмы,
не донесённым до рта моего и на этот раз?
Смотрят волхвы.
Самый юный — зеленоглаз,
старый — очами светел,
и с глазом вороньим третий:
чёрным, как ягода дикого злого тёрна,
тусклым и мёртвым,
как в срок не взошедшие зёрна.
Я раскрываю дверь — заходите, мол,
скатертью белой покрою усталый стол,
выставлю чашки — прабабкин ещё сервиз.
Но Бальтазар и Каспар молча смотрят вниз,
а Мельхиор улыбается вдруг светло,
точно пронёс Всевышний густое зло
мимо него, ни капли не уронив.
Солнце благословенной страны олив
пляшет в его ладони безумной жрицей.
Падает снег, несдержан и вечно юн,
где-то поёт незримая Гамаюн,
воображая себя то девой, то райской птицей,
и этот сон мне долгую вечность снится.
Собственно, чем он хуже, чем прочий бред?
Тянутся мимо тысячи тысяч лет.
Свет, темнота и снова неверный свет...
Времени нет,
в здешнем чистилище времени тоже нет.
Вдохни
И как из темноты не изъять свет,
и как из тишины не извлечь звук,
так и от бытия не отделить смерть,
поскольку бытия, как и смерти, нет.
Есть влажная глина, гончарный круг,
мерное вращение, нога на педали,
рука, вспорхнувшая на плечо,
любящий взгляд, и едва ли
нужно что-либо ещё...
Разве что тихий вечер, горчинка винная
в глиняной кружке, сыр со слезой,
новая книга, прочтённая наполовину, и
ходики, ухающие совой,
мотыльки, принимающие свечение,
ночь, и над ночью огни —
плавно текущие над головой
реки небесные, звёздные ильмени,
и новый сосуд, ждущий одушевления.
Вдохни...
Сны Азраила ждут
Ничейны слова мои, неприкаянны, не у дел,
как сны Азраила, висящие на гвозде,
что вбит в пустоту, но является осью мира.
Слова эти, колки, как клинопись юкагиров,
зовут меня: «Ир-р-аа...»
Зачем-то зовут, но приходят опять незвано,
и речь их резка, и отрывиста, и гортанна,
и мне бы не слышать, но снова шуршат страницы,
и мне бы не видеть, да вечность уже не спится.
А мир кружится,
и время спешит,
только гвоздь, пробивающий пустоту,
пока ещё держит,
и сны Азраила ждут,
когда проведёт последнего преданный серафим
сквозь жаркие воды,
сквозь стынь бесконечных зим,
туда, где всё сущее станет единым Словом —
умрёт, а потом воскреснет, сложившись снова
в те звуки, которых не вымолвит мой язык.
Пока же, всегда неждан, навсегда безлик,
ведёт по непрочным льдам, по горящим рекам
дрожащую душу прозревшего смерть человека
уставший донельзя, измученный серафим
и ждёт, когда сны сойдут и возлягут с ним.
От Лилит
...А дела всё такие же — тишь да гладь,
лишь когда-никогда переблуда-ветер
листья жухлые в смерче ручном повертит
да на стылую землю уронит спать.
...А живу ничего — ничего, и ладно.
Всякой новости срок, да не всякой рад.
Облетает и хохлится райский сад;
уводимые в зиму инстинктом стадным,
змеи жмутся к корням, открывая сны,
что черны и бездонны — но что мне змеи?
Им воздастся по лету, тебе — по вере,
ну, а мне остается лишь спорить с Ним.
...А что Он?
Он всё так же — везде и всюду,
как вселенная, полон, как сердце, пуст.
Вон, в грядущем вселился в горящий куст,
и твой дальний, но кровный, поверил в чудо.
...А меня... нет, никто.
И с детьми не вышло.
Да и я никого.
Ни к чему теперь.
Бесконечный мой век разделяет зверь —
белоснежный, яростный и неслышный —
я зову его Время.
...Приветы Еве,
многочисленным чадам и домочадцам.
С пожеланьем плодиться и размножаться,
населять и наследовать —
без обид, не твоя и ничья, но останусь первой,
демоница,
заноза твоя,
Лилит.
Все, кого я любила
Все, кого я любила, стали солью земли —
потому-то вокруг солончаки да степи.
Ни тебе палисада, ни малин разлюли.
...
Детский лепет.
Всюду жизнь.
Где нет роз — галофиты растут,
тамарисковый сок манной сыплется с ветки;
харит дочь патриарх, закрывая на блуд
многотонные веки.
...
Если цель далека, оправдается всё —
вон, и масок не счесть у доступной морали.
Тот, кто верит бездумно, от правды спасён.
А иных — забросают.
...
Ничего не меняется. Времени нет.
Собирается жизнь из бэушных молекул,
но, сколь пристально ты не смотрел бы — извне
не узнать человека.
Тонет в плаче цикадном короткий закат,
драматический пыл затянулся, как праздник.
...
Трепеща, саранчовые стаи летят
из египетских казней.