На следующее утро она сидела перед моим кабинетом. Вошла вслед за мной и с кавказскими истерическими нотами и придыханием, не извиняясь, быстро произнесла примерно следующее: «Я все поняла! Ничего не говори! Я не могу слушать!»

(Что Вы скажете, — она не может. Она извиниться не может — ну, кишлак!)

Такое впечатление, что извиниться должен я. Гордый и лично независимый аул.

Дома вышла из ванной со всем набором нелепостей ее тела.

Если каждую ее часть, кроме шеи и рук, рассматривать отдельно, они ужасны. А в целом, вместе с ее этими дикими движениями, грубой речью, резким смехом и высоким визгливым голосом, создается некая ущербная гармония, вызывающая сочувствие. Трогательно. Может, ее вздорное поведение — компенсация комплекса? Очень хочется думать, что комплексы в ней есть. Интеллигентно.

Она обнимала, гладила и нежно прикасалась ко мне.

— Что это с ней сегодня?! — недоумевал я, вновь удивляясь ее нечеловеческой чувственности: «Господи! Что это?!»

И вдруг, теряя реальность, утопая в пульсирующих волнах ее чувственности, я ощутил темные глубины ее клеточного дыхания, ведущие за пределы эволюции в бесконечные пространства зачеловеческого. Я обмер…

Началось яркое, удивительное и мучительное пребывание в подсознательном. Казалось, я спал. Но это не было сном. Да и спал ли я вообще эти полтора года?

Когда был с ней — не спал, чтобы не потерять ни одного мгновения ощущения ее; когда был без нее, она все равно заполняла мой мозг и мое тело.

В этом мире столько без сна не прожить. Но меня здесь и не было.

Гулом тысячелетий, глухим отзвуком прошлого, манящими вспышками будущего и безвременьем настоящего стала она для меня.

Дрожь плоти и оторопь бесчувствия, мрак непонимания и всполохи ясности ее «я», ее существования в этом для меня уже нереальном мире, когда все вокруг погружено в небытие и есть только — лицо, голос, изгибы тела, движения, ее богоданная чувственность, открывшаяся мне, — вот что было временем моего существования…

Когда я вынырнул из безвременья, реальность снова окружила меня, и при взгляде на женщину я понял: «Она не знает, кто она».

«Боже, что ты со мной делаешь?» — вот, собственно, и все, единственный ее возглас. Секс оставался для нее совокуплением, приводящим к оргазму, что-то в ряду удовольствий вроде туристических поездок, одежды, еды, хороших книг, косметических салонов.

— Господи, почему ты поместил такое в это скудоумное создание, в этот шедевр примитивных несуразностей, почему? — не понимаю.

В последующее время я, видимо, был нездоров. Многое ранее важное для меня потеряло смысл…

Вдруг у нее появилось новое увлечение — занятия иностранным языком. Углубленные. У нее дома, с преподавателем. Не ошибетесь, если предположите, что с мужчиной. И меня не удивит, если вы догадаетесь, о чем я подумал в аспекте, куда они «углубляются». Я был «против» по двум причинам: первое — бесцельно занятие иностранным языком — «чтобы знать», а на дому да с чаем — практически бесполезное времяпрепровождение. Язык она знать не будет.

(Ревную. — Это еще откуда? Но неприятно.)

— С точки зрения твоих соседей по площадке, мужчина, который приходит в квартиру незамужней женщины, вряд ли выглядит преподавателем иностранного языка, даже если он заговорит на нем еще на улице, — грубо заявил я.

Она озлилась:

— Да! Взяла преподавателя — высокого блондина с серыми глазами, я таких люблю.

— Блин, Пьера Ришара что ли? Литературщина какая-то, — сказал я. (Что делать — я черный, да еще плюсквамперфект, а в презент — седой, в тех местах, где не лысый. И глаза темные. Слава Богу, рост достаточный. А все равно, обидно.)

Поссорились…

Дождь на время прекратился. Он тихонько потопал по той стороне Фонтанки вдоль Летнего сада к Неве. Я пошел за ним.

«Что это меня все к Фонтанке тянет, как Раскольникова к Сенной? — удивился он. — Может, мне хотелось тогда перед ней пасть на колени? Это фрейдизм».

Тогда, в ноябре, ссора оставила осадок. Душевное раздражение и досада заставляли все время о ней думать. «Почему она так небрежно на мое самолюбие наступает? Надо плюнуть и уйти…» Но уйти я уже не мог. Вползал в неосознанную зависимость. Поэтому позвонил. Светский разговор — то-сё. Спросил, не поужинаем ли вместе? Согласилась. Ждал у моста.

Появилась.

(Вот, блин, Тегеран какой-то: темная кожаная куртка, черная юбка, сапоги черные, голова погружена в черный платок, частично завернутый на лицо, — и это все при ее восточных чертах! Все из хорошего дома и дорогое.

Жена беженца с Северного Кавказа и одновременно его вдова?

Хотелось спросить: «Уж, не на рынок ли мы собрались к родственникам? Где вы, Хачики, Исмаилы? Это пришли не ко мне, это пришли к вам».

— Запад есть Запад, Восток есть Восток. И друг друга нам не понять.)

Тут я приуныл.

Сейчас поедем к знакомым. Они не скажут, только посмотрят. Но этого достаточно. Сообщил себе удивительное: «Ну, не все же балетные, Давид. Ты, между прочим, с ней „у койке“ не Черного лебедя танцуешь». Один мой приятель на вопрос: «Почему ты встречаешься с такими неинтересными женщинами?» — ответил: «Ну, кто-то же должен».

Но я не должен. Мне, идиоту, хочется.

Вот, поссоримся, и «вернусь» в балет. Войду в члены. Тем более у меня там абонемент еще с «Березки». Начнем с начала ту же песню: «То березка, то рябина…»

Зато им Камасутру учить не надо. По сравнению с балетными эти поклонницы восточных единоборств — просто коровы.

Декабрь наступил какой-то не зимний — противный и сырой. Я встречался с ней реже, от случая к случаю, у нее вдруг появилась постоянная занятость: сегодня иностранный язык, завтра подруга придет ночевать, послезавтра еще что-то… А еще поездки к папе с мамой, тут уж ничего не поделаешь. Появился, наверно, кто-то? Вполне возможно.

В редкие встречи я с умилением наблюдал, как она с топотом шарашит из ванной с опасностью для окружающих предметов. Конечности, особенно стопы: крупные — беловаты; немного дискоординирована — ходит чуть-чуть уточкой, переваливаясь. К тому же экзофтальм и какие-то мелочи, в частности нарушение цикла. Во что это складывается? Нужно показать эндокринологу и гинекологу. Волосы излишне выпадают? — Дерматологу… А почки?.. — Я начал водить ее по врачам…

Встречи становились все более редкими и прохладными. Опять что-то с ней происходило, какая-то другая жизнь. Выяснить не удавалось. Но впечатление, что она меня избегает, было. И никаких объяснений, несмотря на намеки. А это уже хамство.

Холодный, спокойный, невинный взгляд — монахиня штопаная. А известно ли тебе, что колючую проволоку придумала именно монашка?.. Я немотивированного хамства не переношу. И не забываю. Рассчитаюсь стократно.

Блистающие ледники и теплые арыки в долине; зной Кара-Кумов, когда в клочья разрываются баллоны на дисках; ледяной, узкий серпантин у перевала на Таштагол — колеса скользят и виснут над пропастью, а там, внизу, не видно дна — только облака и парящие над ними птицы; киты в Татарском проливе, страшное течение Амура у Гнивани, Красное и Средиземное моря, где я тонул, и Мертвое море, где утонуть невозможно…

— Что-то у тебя есть, давай, колись!

Допросился. Рассказала. Лучше бы не просил, а убил суку.

— Позвонил мне «Он», человек, с которым мы расстались, — он меня бросил. (Не может быть! Как же он посмел. Вот это все бросил? Так много? Он человек щедрый.)

— Единственный, кто был до тебя. (Ну, надо же — опять второй! Где-то я подобное слышал. Серебряный призер? Как все. Пиздит, конечно, но приятно. Ладно, послушаем дальше.)

— Ты знаешь, он меня не соблазнял — это я его соблазнила. (Мне это нужно знать? Кстати, а я тебя соблазнял? Или как он?)

Я ее не прерывал, просто отвечал про себя…

— Он встречался с моей подругой, и я сделала так, чтобы они занимались сексом (ты давай проще — еблись, что ли?) у меня дома. (Коварная Медичи какая! Ты заманила их к себе в дом, чтобы подсыпать ему в сперму яд? Хотела ее им отравить? Догадался…)