К окнам плотно прильнула ночь. С Волги потянуло прохладой.

Внизу, у подъезда, мягко постукивал мотор автомобиля и два ярко светящихся глаза рвали в куски ночную темь.

Дома тоскливо глянули пустыми глазами стены. Устало сел на венский поскрипывающий стул, вытянул ноги.

— Эх, чайку бы попить.

Так не хотелось возиться с примусом. Спустился вниз к Берте.

— Вы еще не спите, товарищ Берта?

— Нет, нет, пожалуйста.

— Чайку попьем?

— Давайте попьем.

Синим огоньком вспыхнул бензин. Примус глубоко вздохнул и загудел ровным убаюкивающим шумом. Юрасов устроился поудобнее в кресле, закурил трубку. Вот если закрыть глаза, то кажется, что шумит не примус, а льет за окном осенний надоедливый дождь, бежит ветер по вершинам старого темного леса. Глухо бьется о берег река, тоскливо звенит чайка над водой. Из далекого прошлого одно за другим всплывали воспоминания.

— Вот и готово, — говорит Берта.

Примус со вздохом гаснет.

Юрасов открыл глаза.

— Сейчас отплывают матросы, завтра в восемь утра отходит поезд с латышским батальоном.

Берта зябко дрогнула плечами. Не поворачивая головы, спросила:

— Завтра в восемь?

— Да, завтра в восемь.

— Я тоже пойду.

— Куда?

— С батальоном.

Мало вам работы в губкоме. Или жизнь надоела?

Ах, нет, Берта так любит жизнь. Жизнь так прекрасна, и можно ли упиться ею в двадцать три года. И работа нужна и интересна.

Длинным сквозным коридором перекинулся через Волгу мост.

Внизу, у широколобых каменных быков, в белых кудрях шумно бьется река. Направо лиловеют горы, налево в призрачном синем мареве теряются леса. По высокой насыпи в голубоватую даль стремительно убегают рельсы и чуть позванивают тонким серебряным звоном.

От садов, утонувших в белом цвету, пряно тянет ароматом.

Перед мостом, от насыпи вниз и в обе стороны по берегу цепко протянулась колючая проволока. За проволокой маленькими хищными зверьками притаились пулеметы, зачернели провалами окопы.

Четыре парохода повернули к берегу черные жерла пушек… У берега на легкой волне чуть покачивается катерок товарища Юрасова…

Солнце большим рубиновым шаром медленно падало за дальние горы. Четко вырезались вершины. По небу побежали красные, синие, фиолетовые полосы. Левее и выше, над темным массивом леса далеким маяком вспыхнула одинокая звездочка. Яркие разноцветные полосы постепенно переходили в синий цвет, темнели и густой черной пеленой покрывали горы.

Верстах в двух от моста, на раскинутых у могучего осокоря шинелях лежат трое — пост. На пологий песчаный берег с мягким шумом набегает река. В густой листве столетнего, осокоря путается ветер. Поблескивают звезды в вышине. Первой порошей тянется по небу млечный путь.

Берта закинула за голову руки, мечтает вполголоса:

— Вот если пойти по этой запорошенной дороге, наверно придешь в страну, где все люди братья, где нет ни бедных, ни богатых, где царствует радостный труд. Там цветами перевиты станки, там чарующей музыкой звучат машины.

— А ведь будет когда-нибудь так?

— Непременно будет, — твердо говорит Берта.

Вправо хрустнула ветка. Под чьей-то неосторожной ногой зашуршали сухие прошлогодние листья.

Трое прянули с земли.

— Кто идет?

Тревожно впились в пугающую темноту, крепко стиснули винтовки.

— Обход.

— Пароль?

— Ильич.

— Это товарищ Юрасов, — узнала Берта по голосу.

Подошли Юрасов и Спрогис.

— Это вы, Берта?

Молча присели рядом. Красноармейцы положили винтовки.

— Мечтаем, — улыбнулась Берта.

— Да, хорошо здесь.

— И на войну непохоже, — с улыбкой в голосе сказал красноармеец помоложе, — будто на рыбалку с ночевкой пришли.

Другой, постарше, отозвался задумчиво:

— Вот на германском пришлось натерпеться.

Молоденький придвинулся ближе.

— Про страшное послушать охота.

Юрасов вынул изо рта стебелек какой-то травки, улыбнулся.

— Любишь про страшное слушать?

— Страсть люблю. У нас в деревне как соберемся в ночное, всю ночь только и разговору про это.

— И я люблю, — сказала Берта.

Возле берега шумно плеснуло.

— Рыба, — встрепенулся молоденький.

Небо светлело. Смутными корявыми призраками выступали ближние деревья. Волга с глубоким вздохом открыла серые, чуть посветлевшие глаза.

Началось утро.

Главные силы чехов переправились через Волгу в пятидесяти верстах ниже. Юрасов оставил у моста незначительный заслон, перебросил отряд назад за Волгу, к станции Зеньчуговка, и кинулся навстречу.

У села Степановки, в тридцати верстах от линии, увидали спускающихся с увалов чехов. В тонких мгновенных молниях рвалось солнце на чешских штыках, крутились столбы пыли за отрядом…

Весь день шла перестрелка.

Лежали на горячей земле, жадными телами впитывали ее буйные весенние соки, отчего горячела кровь, радостно ширились груди, полно и крепко бились сердца.

Ночью рыли окопы, опутывали колючей проволокой.

Утром, едва степь закурилась легким голубоватым дымком и на горизонте смутно обрисовались степные увалы, с тонким свистом прилетел снаряд…

Главные силы чехов шли в обход.

Отряд медленно отходил к Зеньчуговке.

Так шли все время: Юрасов сдерживал чехов в степях и, жалея людей, отводил отряд по линии, чехи шли обходами.

Было ясно — против впятеро сильнейшего врага не удержаться.

Юрасов помчался в губком.

С раннего утра к банку бежали толпы народа.

— Большевики золото увозят!

У банка сдержанно гудели грузовики. Из широких стеклянных дверей выносили маленькие брезентовые мешки и бережно, как ребенка, передавали с рук на руки и осторожно укладывали на дно автомобилей.

Толпа напирала ближе. Возбужденно размахивали руками, из задних рядов неслись злобные крики.

Когда напирали особенно близко и крики становились громче, Юрасов, лично руководивший погрузкой золота, взмахивал рукой.

Красногвардейцы хмуро вскидывали винтовки и угрожающим строем шли на толпу.

— Осади назад!

В злобном страхе метались назад. В бессильном гневе грозили кулаками.

По толпе шныряли прилично одетые люди, страстно поддерживали:

— Идите, не бойтесь, не посмеют стрелять!

Бежали за грузовиками до самого берега и со слезами на глазах провожали каждый исчезавший в пароходе мешок.

От суровой молчаливости красногвардейцев смелели и, когда Юрасов возвращался на своем автомобиле к банку, провожали улюлюканьем и свистом.

— Погодите, недолго кататься в автомобилях, они вас, чехи, покатают, вон они уж близко!

Юрасов щурил на толпу насмешливые глаза! Так ярко светило солнце, по-весеннему радостно гудела Волга. Толпа казалась смешной и нестрашной, и злобы в душе не было.

Костюм на товарище Наде всегда один и тот же. Черное платье туго перетянуто в талии узким лакированным ремешком темно-красного цвета, парусиновая панамка так хорошо оттеняет буйные кольца черных волос. На стройных маленьких ногах изящные французские ботинки на высоких каблуках. Красивая обувь — слабость товарища Нади. Никакой программой это не запрещено и, если товарищ Юрасов, всегда с такой насмешливой улыбкой осматривающий Надины ботинки, сможет доказать, что это предосудительно, пусть докажет. Зато две косы, толстыми шелковыми жгутами трепыхающиеся по спине товарища Нади, и в насмешливых глазах Юрасова зажигают теплые огоньки, а суровые бритые губы заставляют складываться в ласковую улыбку.

Надя вовсе не хочет идти сестрой милосердия. Разве она не может пойти с винтовкой в руках, как пошла Берта, как еще раньше ушла в казачьи степи Тамара. Враг силен, каждая винтовка на учете.

Товарищ Юрасов, мне можно с отрядом?

— Так вы идете.

— Да, но… сестрой.

Юрасов посмотрел на изящные желтые ботинки Нади, молча пыхнул медовым дымком.