Бирюча никто не слушал — такие грамоты читали едва ли не каждый день. Смотрели на жертву и на палача. Палач был высокий, плечистый, голый по пояс, в островерхой шапке лих. Улыбаясь, ходил по гнущимся под его ногами доскам и показывал народу свои играющие на руках мышцы. Толпа одобрительно гудела. Приговоренный — маленький, тщедушный» немолодой ужо человек со снизанными за спиной руками, дико вращал глазами, в которых стояла лютая скорбь. Иногда ему приходила какая-то мысль, он окидывал взглядом стоящую на помосте липовую плаху, судорожно глотал слюну, и это смешило толпу.

— Допрыгался? — кричали ему. — С дерев-то на шею прыгал! Убивец! Отведаешь меча судного, гостинца к;

— Не повинен, братцы, оговор!— поворачивался из стороны в сторону разбойник, но ему не давали говорить.

— Руби! Руби! — кричали в толпе.— Эй, кат, душегубец, кидай его на плаху!

Дьяк сказал что-то сквозь зубы палачу, и тот повернулся с лицом к храму, торжественно перекрестился на золочёные купола. Затем поднял с пола длинный меч, обнажив и любовно погладил ладонью. Меч был самым большим его состоянием. Сияющий, будто стекло, широченный, он одним своим видом должен был отбивать охоту к новому разбою...

Алеша повернул коня и догнал смазливую девушку которая поднимала копчиками пальцев край подола, хот лужи давно уже высохли. В другой руке она несла решето, из него выглядывали две хорошенькие мордочки котят. Алеша осторожно, чтобы не напугать, звякнул струнами гуслей. Девушка обернулась, сверкнула глазами.

— Здравствуй, красная девица! Как звать тебя? — спросил Алеша.

— Иришка! — ответила та и хихикнула.— А тебя — Желтая стружка?

— Ну уж нет,— качнул кудрями витязь.— Меня кличут Алешкой.

Перегнувшись в седле, пощекотал шею девушки. Та даже взвизгнула, остановилась,

— Ай, невежа какой... Теля белолобая, — сказала, оглядывай Алёшу с головы до ног, — почто на улице задираешь?

— Так уйдем с улицы,— предложил Алеша.

— Но... грешно!— погрозила пальцем та.

— Да кто тебя этому научил?

— А батюшка епискуп в проповедях толкует...

— Ах, толстопузые! Чему учат! Плюнь на него и переходи в мою веру, — продолжал Попович.

Он сорвал на ходу пышную гроздь цветущей черемухи, подал девушке.

— А какая твоя вера? — спросила она с любопытством.

— Подставь ухо, нельзя вслух...

Девушка подставила розовое в небрежных кудряшках ухо, и Алеша зашептал что-то.

— Ай! — вскрикнула Иришка, — Поезжай прочь. Невежа! В ухе засвербило.

— Вот какая моя вера, Иришка,— красовался в седле Алеша. — Ты кто такая?

— Божья раба.

— Раба, да не невеста! — засмеялся Алеша, — Куда идешь?

— Домой. Мыши развелись у батюшки в закромах, котят у свояка попросил.

— Что котята! Пока еще вырастут! Я приду вечером и всех мышей переловлю!

— Ты? Ты никогда их не переловишь!

— А вот же не уловлю. Слово такое знаю,— убежденно подтвердил Попович, — садись, что ли, подвезу.

Прежде чем девушка успела опомниться, Алеша подхватил ее и усадил впереди себя.

— Люди-то смотрят! Грешно! — вырывалась девица, а сама не могла отвести взгляда от его голубых глаз.

Так они и ехали, задевая головами ветки черемух, пугая недовольно гудящих пчел. Жалобно мяукали в решете котята…

Добрыня с Илейкою не видели, как палач подошел к жертве, схватил за шиворот и бросил на плаху, широко расставив ноги. Слышали только — загудела толпа, приветствуя ловкий удар. Так вот он каков, стольный град Киев! Не узнать. Все ново, все деловито в нём, выветрился старый, древних князей дух. Все было сурово и просто тогда.

— Небось от них, иноземцев,— угадав мысли Илейки, сказал Добрыня, показав на двух венецианцев, степенно шагавших по площади в причудливых камзолах, черных чулках и туфлях с большими пряжками. Волосы у них спускались из-под широкополых шляп до самых плеч, бороды и усы были коротко стрижены. Ехали другие — закутанные в голубые плащи с нашитыми на них черными клювами. При виде их народ кругом зашептался. Называла имя норвежского ярла, но Илейка не разобрал. Кто-то сказал, что ярл изгнан из самой Норвегии и теперь живет у великого князя. Да, Кияиь изменилась неузнаваемо, в люди ее изменились. Многие светили золочеными пуговицами и дорогими каменьями по оплечью, многие щеголяли цветными, небывалыми раньше вышивками.

— Где же Алеша?— спохватился Илейка,— Куда его понесла нелегкая?

— Найдется!— успокоил Добрыня,

Пришпорили коней и подъехали к воротам детинца, Но попасть в него оказалось не так-то просто. Здесь стояло человек шесть вратников, сверкающих начищенными доспехами, с хитрорезаными секирами в золотой насечке, на лезвиях чернью процветшие кресты. Они преградили дорогу богатырям и не хотели впускать.

— Стойте за воротами!— твердил начальник стражи с пышными страусовыми перьями, воткнутыми в еловец шелома,— Покличу огнищанина. Всякую деревенщину не пускаем! Вот сколько на вас грязи.

— Кто нам жалованье выплатит за четыре-то года службы?— спросил Добрыня, раздражаясь.

— Не ведаю, не ведаю. Покличу огнищанина. В сторону!

Илейка с Добрынею отъехали.

— В сторону! — крикнули сзади.

Боярин важно потрусил на красивом скакуне. Смотрели ему вслед и почесывали затылки. Ждали долго, уже начали терять терпение. Наконец подошел огнищанин, невысокий, черноволосый, с платком в руках, которым он обмахивал потное лицо.

— Вот я, огнищанин,— представился храбрам.

— Не знаем тебя,— угрюмо бросил Илейка,— но все равно доложи князю, что Илья Муромец с Добрыней Никитичем у ворот дожидаются. Будет ли его милость выслушать нас, как то в прошлые годы бывало.

— Князю с вами недосуг! — нагло заявил огнищанин. — Кто вы?

— С дальней заставы, — ответил Илья, — о делах тех князю доложим…

— Нет!— перебил огнищанин. — Молодшие идут к своему дядьке Дунаю Ивановичу и ему отчет дают. До князя вам ходу нет. Только старейшая дружина может говорить с ним и то, когда пожелает того великий князь,

— Что за новости?!— возмутился Добрыня. — Так не было...

— Так есть, — твердо стоял на своем огнищанин, — у князя заботы. Он теперь с послами от хорват говорит. Ступайте, ступайте! Сюда ходу нет! Ищите Дуная.

Спорить было бесполезно. За обиду стало Илейке... Поплыли перед глазами широкие южные степи, где сражались, мерзли и голодали храбры.

Перед воротами детинца остановилась повозка, н вышла закутанная в черный, с золотой бахромой плащ женщина. Ее окружали сенные девушки, также закутанные в плащи. Илейка узнал — Анна. Они встретились глазами, княгиня на минуту остановилась. Илейка спрыгнул с седла. Что-то давно забытое воскресло в нем, прошло смутным видением. Поклонился, прижав к груди рукоять меча.

— Илиас Муравлин?— спросила Анна и чуть кивнула головой вратникам, чтобы те пропустили храбров.

Вратники приветственным жестом подняли алебарды.

Над городом несся редкий перезвон благовеста. То вызванивали на колокольне Десятинной. Илья еще все стоял, глядя вслед великой княгине. К нему подошла одна из ее спутниц и протянула золотой с изумрудом перстень.

— Великая княгиня дарит тебе, — тихо сказала девушка, — как герою руссов, подобному Ахиллу. Пусть этот камень веселит твое сердце, так сказала княгиня.

Девушка повернулась и поспешила догнать княгиню, а Илейка долго рассматривал маленький перстенек. Попробовал было на мизинец надеть — не лезет. Усмехнулся, заложил его в шапку.

Вратники беспрепятственно пропустили их. Десяток услужливых рук протянулись к поводьям, повели коней. И это было новшеством на княжеском подворье. По плитам по-прежнему важно разгуливали павлины, стая голубей, хлопая крыльями, опустилась где-то в глубине двора. Рядом с крыльцом лежал, держа в лапах деревянную чашку, медведь, матерый, с проседью в густом загривке. При виде храбров он неуклюже поднялся, загремев цепью, стал на задние лапы, протянул крепкие словно бы железные, когти. Зарычал, пошел на людей, да цепь не пустила. В это самое время на мраморной, знакомой уже Илейке лестнице послышались громкие голоса. Быстро-быстро скатился по ступеням тиун, разворачивая ковер. На крыльцо стали выходить дружинники в ярких кафтанах с луками и копьями в руках. Со всех сторон холопы вели коней. Здесь же были ловчие в лиловых, с черными трезубцами кафтанах. Привели свору тявкающих псов — поджарых, остромордых, каких Илейка и не видал никогда. Несомненно, князь собирался на охоту. В ожидании его дружинники стояли, громко разговаривая, звали коней. Чудные, статные, с точеными ногами и длинными шеями, кони сияли крутыми боками.