Постепенно низменные мысли о бабах и их кретинах мужьях отступают, хочется думать о глобальном и вечном — о завтрашнем концерте. Где-то в глубине сознания вспыхивает опасение, что Андрею так и забыли сказать о конце концерта, и мы находимся примерно в одинаковом положении; начинаю нервно похохатывать.

Проходит недели три, и вот в необозримой дали, в толстой осязаемой гуще темноты возникает серая полоска, даже не полоска, а какой-то дрожащий блик. Неужели рассвет?

Закрываю глаза, считаю про себя до сорока семи, открываю — да, начинается рассвет, никаких сомнений. Но внизу по-прежнему темно. Что ждет меня там: острые камни, шипы искореженной металлической арматуры, просто голый асфальт — это важно, это жизненно важно.

Еще раз закрываю глаза, чтобы, выждав, увидеть все сразу. Страшно, ох, как страшно их открывать. Потом, испугавшись, что могут пройти еще сутки и будет опять темнота, поднимаю веки.

Прямо подо мною ровненько стоят десятиметровые кроссовки "Рибок", а рядом уложен гигантский макет бутылки из-под портвейна.

Я моргаю, фокус изменяется, и отчетливо вижу, что нахожусь в полуметре от земли.

Теперь проблема слезть. Ноги и туловище окостенели. Отталкиваюсь левой рукой от стены и оказываюсь через мгновение стоящим на земле и обутым в собственные кроссовки. Шнурки болтаются, но нагнуться нет никакой возможности.

После гигантского усилия переставляю левую ногу сантиметров на тридцать, затем подтягиваю к ней правую, потом еще и еще, и через некоторое время оказываюсь перед подъездом с другой стороны.

Без всякого удивления, но с отвращением понимаю, что дом, стоящий на очень крутой горе, имеет с одной стороны пять этажей, о с другой — неполных три. И да наплевать на них на всех.

Местность вокруг напоминает украинскую деревеньку, только дом уродливым зубом торчит на пригорке.

Переставляя "подставки", как Роботек, двигаюсь вниз, в направлении далекого моря.

Пейзаж совершенно деревенский: слева одноэтажный покосившийся продовольственный магазин "Мираж" с примерзшей к нему догорбачевской очередью, справа глинобитные гоголевские мазанки, украшенные антеннами спутникового телевидения.

Способ, которым я передвигаюсь, напоминает краба или движение швейной машинки "оверлок".

Со стороны я, наверное, кажусь девушкой, оставившей свою невинность пятишести мужикам сразу или наездником-новичком, проскакавшим миль четыреста по горам.

Наконец, останавливаюсь в тенечке около раскидистой палки с бельевой веревкой, хватаюсь левой рукой за веревку, отдыхаю.

Надо же, — думаю, — как может один и тот же человек быть похожим на все сразу, потому что сейчас я похож но опору линии высоковольтных передач.

Внизу под моими ажурными пролетами лежит человеческое существо мужского пола лет четырех-пяти. И по недвусмысленной позе, сильному запаху и хамскому выражению на недетском лице безошибочно определяю, что он — "в хлам", хотя издали похож на мертвого.

Судя по загадочному названию продмага — "Мираж", где-то рядом должен находиться и детсадовский вытрезвитель "Детский лепет", куда, наверное, его можно выгодно сдать.

— Ты что это, хлопчик, с ероплана упал? Идешь, как летчик Маресьев с переломанными ногами?

Поворачиваю голову: рядом стоит полная румяная тетка с добрым лицом, смотрит участливо.

— Да, вроде того, мамаша, я же советский человек. Тетка на старом мужнином галстуке держит небольшую козу — или купила только что, или, наоборот, убивать ведет. Коза, как коза, только я этих животных уже давно ненавижу.

А то меня как-то в Киеве пригласили сфотографироваться верхом на настоящем горном козле. Я-то, конечно, всегда с радостью, но козел то уж шибко бойкий. Я пока на него усаживался, двое его за рога держали, а то он все норовил мне под ребро сунуть. Наконец, сел, держу крепко обеими руками. Рога острые, здоровые, как руль у мотоцикла Харлей-Дэвидсон-750. Ну, сделали они пару снимков и пошли курить. "Догоняй", — говорят. А я, если одну руку отпущу, второй уже не справляюсь — козел прямо в сердце ткнуть хочет, а уж о том, чтобы два рога бросить, и речи нет. Потом уже узнал, что это у них шутка такая, а так два дня просидел, начал уж от скуки кругами гонять, то рысью, то галопом, объездил как следует и прямо на нем в Москву прискакал.

Все бы ничего, только разгорячился козел и пахнуть от него стало как, как… ну, натурально, козлом.

Меня подруга моя в Москве встретила, поцеловала, потом принюхалась, глаза заблестели:

— Пойдем, — шепчет, — скорее сексом заниматься. Ты — настоящий зверь.

В общем, тетка с козой говорит:

— Ты, товарищ летчик, насчет ребенка не сумлевайся. Он соседский, а они вчерась на свадьбе вишневку самодельную хлестали, вот он "пьяной" вишни и нажрался. Я сейчас ему опохмелиться принесу, а ты времени не теряй, иди, получай свою звезду героя.

В это время бутуз приоткрыл правый глаз и пробормотал хриплым человеческим голосом:

— А ну-ка пасса, а ну-ка исса.

Как ни странно, я сразу понял, что это он так говорит: "Поди сюда" или "Иди сюда", но обращается к тетке, наверное, по поводу опохмелки.

Поплюхал я дальше и думаю, чем же она его опохмелять будет? Чем обычно детей опохмеляют? Педди Грипал? — это вроде для собак, Вискас — для кошек. А есть ли, вообще, универсальный рецепт опохмелки, кроме как не пить совсем? Видимо, у каждого — свой. Где-то я читал, что рецепт знаменитого американского саксофониста Чарли Паркера начинался словами: возьмите две пинты виски… Ну, да ладно, тетке видней. Не впервой, видимо, да и лицо у нее хорошее.

Около филармонии стоят трое жаб, меня поджидают, видно, вопросы еще кое-какие остались. Только зачем вопросы с дубинами в руках задавать.

Я остановился, опешил.

Правда, они как меня увидели, тут же упрыгали кто-куда. Мне уже в Москве таеквондист знакомый все разобъяснил. Он раньше на соседа злой был, так поехал в Корею на десять лет таеквондо изучать, потом приехал и расколотил соседу всю

морду.

— Покажи, как ты стоял, — говорит.

— Как-как, — показываю, — я и сейчас точно так стою. Он вокруг меня обошел, бормочет:

— Так, значит, ноги чуть шире плеч, сильно напряжены, глаза пустые, левая рука полусогнута, в правой полуметровый стальной штырь. Так-так. Ну, что ж, типичное "Чехиро-сиу-хо" — концепция нападения.

Я говорю:

— Ну, это совсем другое дело.

Я про штырь-то совсем забыл сказать, а надо бы, потому что и пишу я сейчас все это левой рукой. В правой-то штырь от той стены так и остался. Я потом его свободный конец отхромировал — просто заглядение.

Одним словом, приплелся я в гостиницу к трем, позвонил Макаревичу. Он трубку снимает: "Алё".

— Слава богу, — думаю, — со сцены уже ушел. И рухнул спать.

***

Вокально-инструментальный жанр (1978)