– Держи! – Стакан уже был налит.

– А ты? – болел за справедливость посетитель.

– У меня не заржавеет!

И действительно. После третьей (красной) – Лёжепёков опрокидывался на топчан, навзничь, и разъехавшимися скользкими губами пёк, что называется, блины. В вечернем зверинце свободно можно было раскрывать все клетки или даже вывозить их машинами. Вместе с животными.

Выбор Ратова пал на Лёжепёкова…

…В тот вечер, едва выйдя из калитки, Ратов сразу увидел Ковалову. Сидящую на скамейке у своего дома… Ч-чёрт! Плохая примета! Однако пришлось идти мимо. Бутылки предательски начали позвякивать в лёжепёковской сумке.

– Стой, Альбертка! – Остановился. – Куда это ты на ночь глядя? Никак бутылки сдавать?

Вот зараза! Морда в трещинах опять. Как гематоген…

– Оглох, Альбертка?..

– На работу, – нашёлся Ратов. – Зверей кормить. Дежурю… – Искоса смотрел на высоко заголённые больные ноги Коваловой в толстых бинтах, навёрнутых на колени – точно на приставленные к ней углом толстенные протезы… – Ну, здравствуй и прощай, Маресьев! – Пошёл. Однако остро ждал спиной ещё какую-нибудь гадость. И дождался. Только Ковалова закричала не ему, а за огород, где над забором всё время высовывалась Люська:

– Эй, Люська! Радуйся! Альбертка с ночевой! Ха-ха-ха! Сегодня на окнах висеть не будет! Сегодня перерыв! Люська! Ха-ах-хах-хах!..

Вот старая ведьма! Точно: плохая примета. Ратов спотыкался.

И только в самом парке, за рощей дубов, словно получил наконец-то признание. Точно его разом зауважали. Потому что закат над зверинцем стоял – потупившись. Как красна девка… А-а! – шизоидно радовался этому обстоятельству, выходя из-за деревьев, Ратов. – А-а!

Надавливал и надавливал служебную кнопку в служебных воротах. Впустую, казалось, будил весь мёртвый тридцатиметровый провод и моську звонка в сторожке. Однако Лёжепёков уже бежал. (Иду! иду! иду!) Быстро открывал ворота.

– Что-то ты поздновато, Альберт! – успевал весело попенять новоиспечённому другу. – Думал, что не придёшь.

– За кого ты меня принимаешь, дед?! – входил, в открытую гремя бутылками, Ратов. Дескать, было слово, старик. Ответственное. Мужское. А не шалам-балам какой.

В сторожке сразу прозвучало слово другое, сакраментальное – «Держи!» И как явление, всегда как некое чудо для пьющих, явился первый полный стакан. От Лёжепёкова Ратов принял его словно розовую божественную субстанцию. И будто бы и не вино пил, а вроде католика – бесконечные розовые заглатывал облатки.

Со вторым стаканом было проще – Лёжепёков маханул его враз, уже как атеист, не веря в чудо. Понятное дело – закурили. Не торопясь. Обстоятельно. По-мужски. Ратов стал озираться в сторожке. С постелью топчан Лёжепёкова смахивал на довольно большой, однако полностью разбитый участок дороги. Жизненной, можно сказать, дороги. Дороги Лёжепёкова…

– У тебя что – бутылки там раскатаны?

– Да нет… Просто колдо́бы… Ямы… В матрасе…

У противоположной стены стоял не топчан, а кровать…

– А это чья? Рыбина, что ли?

– Его, деспота…

Смотрели. Заправленная постель Рыбина походила на чёткий плац. На гладко размазанную воинскую могилу…

– Да-а… Тяжело тебе с ним… – посочувствовал Ратов.

– Не говори… Врагу не пожелаю…

Лёжепёков грустно потягивал табак. Под светом лампочки головёнка его была – как красная потная горка, покрытая реденьким ковыльком.

Однако после второго стакана он уже размахивал ручонками, втолковывал собутыльнику, как постороннему, как дилетанту, про животных зверинца, их характер, повадки, привычки, забавы. Каждый новый абзац начинал такими словами: «и вот что интересно». Он смеялся. Стойкий носок его, как тот же чекан после долбёжки, стал красно-титановым.

Когда речь зашла о медведях, особенно почему-то любимых пенсионером (вот забавные! вот забавные! прямо как люди!), Ратов не выдержал, зло перебил:

– Да что твои медведи! Безмозглые клоуны! За кусок сахара на гармошках будут играть! Лапами задирать-дрыгать!.. – И выдавая потаённое, сладкое, своё – мечтательно продолжил: – Вот кошечка через три клетки от них – вот да-а. Полосатая кошечка. Королева! Вот такую стерву тросиком протянуть или железной острой палочкой пройтись по рёбрам – это да-а… А то – медведи… Две кучи говна… Тьфу!

От услышанного откровения Лёжепёков разинул рот. Смотрел на Ратова, как на умалишённого. Ну, ты даёшь, Альберт…

– Да шучу, шучу! – сразу пошёл на попятную Альберт. – Шучу!.. Так это я… Просто так… – Тут же налил полный стакан Лёжепёкову. Ударил старика его же паролем: – Держи!

Но Лёжепёков всё не мог прийти в себя. Полный стакан удерживал, точно забыв о нём, машинально. Вино даже расплёскивалось…

– Ты это… Альберт… Так шутить нельзя…

– Да ладно тебе… Пей давай! Задерживаешь стакан!..

Лёжепёков выпил. Не отпуская стакана, утёрся рукавом. Отдал стакан Ратову. Сидел потом молча. (Разглагольствовал один Ратов.) Курил. Вроде о чём-то пытался думать. Что-то решить… После ещё одного стакана (которого по счёту?) – отрубился. К топчану шёл, вскидываясь, как конь. Упал на топчан поперёк, вниз лицом – ноги разбросились оглоблями…

– А-а, гад, спёкся! – вскочив, хохотал Ратов. – Спёкся-а!..

Как из катапульты выкидывал уродливую свою ногу, упинывая ноги старика на топчан: лежи как надо, гад! Лежи как надо!..

Початую бутылку Ратов прихлопнул крышкой. Сунул в карман брюк. Сдёрнул свет и пинком распахнул дверь.

По территории торопился, замахивал руками. Как бы в нетерпении указывал себе дорогу. От разбойной луны было светло, как днём. Под ногами Ратова кривлялся карликовый циклоп.

В клетку Королевы ударил пожарным багром, как в арфу:

– Вставай, бенгальская сука! Подъём!..

Со страшным рыком тигрица прыгнула на прутья клетки. Но сразу напоролась на багор. Отпрянула. В угол. В тень.

– А-а, сучара! Испуга-алась! А-а! Давай, давай! Ещё, ещё!..

Точно фехтуя, точно постукивая по шпаге противника, Ратов постукивал багром о прутья клетки, выманивая зверя. Тигрица ещё страшнее бросалась на прутья, и Ратов бил, бил. По нескольку раз. От беспомощности, от боли, зверь начинал упрыгивать в тесной клетке к потолку. Вся клетка раскачивалась, тряслась, чудилось, что вот-вот опрокинется, но болты, крепёжные болты, которыми её привернули к станине тележки, поставлены были надёжные. С болтами добросовестный Никифоров постарался на совесть…

– А-а! бля…! а-а! Ну-ка давай ещё! Давай. Ещё!..

Снова постукивал, снова манил на багор. В очередной прыжок тигрицы – промазал. И Королева молниеносно, двумя лапами, лупанула по багру, разбив его в щепу. Рукоять багра ударила Ратова в челюсть, отшвырнув от клетки, опрокинула. Ратов поднимался с земли как после нокдауна: с большим шумом в ушах, с мгновенно отнявшейся челюстью. Однако потряс башкой… И снова побежал. За другим багром. К ещё одному пожарному щиту.

Когда примчался назад, его трясло, колотило всего. Он дёргался, подскакивал на месте. Как неврологический больной. Как целая секта сектантов. Но даже в таком состоянии совал и совал багром меж прутьев. Совал в живую плоть животного.

– А-а-а-а-а-а-а-а! – тонул его голосишко в страшных рыках бьющейся в клетке тигрицы…

Два сторожа – один сторож кафе, другой – самого парка… прервали мирный разговор в беседке, замерев со стаканами в руках… Рыки от зверинца накатывали волнами. Не прекращались. Один страшней другого… Что же там происходит?

– Пойти, позвонить, что ли, к ним? – вслух подумал сторож парка. На что сторож кафе ответил, что не надо, ни к чему. Сами разберутся… Зверь. Лев или тигр… Находит на них… Вон какое полнолуние…

Смотрели на лунный свет, который буквально висел на листьях дуба. Дуб от этого казался большой люстрой в блёстком хрустале…

Часов в одиннадцать Лёжепёков услышал за дверью шаги. Вскинулся в темноте на топчане. «Кто там?! Кто идёт?!»

– Это я! Не пугайся! – чёрно ввалил в сторожку Ратов. – Где ты там? – Судорожными ледяными руками нащупал руку старика, сунул в неё бутылку: – Опохмелись. Как раз для тебя осталось.