— Вы о чем? — не понял Беркесов.

— Как о чем? — удивился я. — О производстве вас в генералы, конечно! Если вы помните, я вам это всегда предсказывал.

— Спасибо, — вздохнул он и, видимо, желая переменить тему, спросил: — Так вы уезжаете?

— Уезжаю, — подтвердил я, в свою очередь вздохнув.

— Навсегда? — если это и был вопрос, то в нем сквозила затаенная надежда.

— Не знаю, — честно сказал я. — Если мне удастся уволиться, то да. Если нет, то не знаю. Но мне бы не хотелось сюда больше возвращаться.

— Почему же? — с удивлением посмотрел на меня Беркесов.

— Простите меня, полковник, — я по привычке назвал его старым чином, — но у вас очень тяжело работать. Страна мертвая. Груда камней. Я чувствовал себя Робинзоном, которому так и не удалось найти своего Пятницу. Я истосковался по человеческому общению. Оно было даже во Вьетнаме, а здесь нет. Я совсем не хочу вас обидеть, да и что нам друг друга обижать и обижаться. Мы уже давно работаем вместе, пытаясь воскресить убиваемое веками. Несмотря на наши ошибки, через мертвые камни пошла местами молодая трава. Не затопчите ее сами и не дайте это сделать другим.

— Например, вам? — поинтересовался Беркесов, стрельнув в меня своим следовательским взглядом.

— Мы никогда не вытаптываем траву, — не согласился я. — Мы ее иногда подстригаем, когда нам кажется, что начинает расти слишком буйно. Мы не любим мертвой земли и буйных зарослей. Мы любим цивилизованные, культурные газоны. Мертвая земля и трава в три человеческих роста — это экстремизм совершенно одного толка.

— Что-то вы стали слишком умничать, — раздраженно заметил Беркесов. — Говорите как-то непонятно. Вас потянуло на метафоры после совещания на Каменном острове и визита на кладбище?

— Я понимаю ваше желание узнать, о чем мы договорились в великокняжеском особняке, — улыбнулся я. — У меня нет от вас секретов, полковник. Мы пришли к выводу, что наш эксперимент с насаждением в России демократии провалился. Прямого пути от тоталитаризма к демократии нет. Увы, но великие теоретики оказались умнее нас. Мы смирили гордыню и признались в этом друг другу.

— И что же теперь? — настороженно взглянул на меня Беркесов.

— Честно, не знаю, — искренне сказал я. — Я такой же исполнитель, как и вы. Я вам это сто раз повторял. Я вам только могу процитировать дословно слова своего шефа: "Превратим полигон Сатаны в учебный полигон демократии". Я же понятия не имел вообще, что будет это совещание. Вы знаете, что я приехал сюда из-за Койота. Просто события идут гораздо быстрее, чем нам хотелось.

— А что с Койотом? — спросил Беркесов. — Климов мне сказал, чтобы я больше этим вопросом не занимался. Он полностью отдан вам.

Я молчал, соображая, что бы ему ответить.

— Если не хотите, то не отвечайте, — сказал Беркесов. — Меня это интересует только с одной точки зрения: он был в городе или нет?

— Я убил его, — медленно произнес я, глядя в сверкающие глаза Железного Феликса на портрете, то есть поверх головы Беркесова.

С одной стороны, это была чистейшая правда — перед отъездом домой я получил приказ убить Койота и выполнил его, с другой стороны, это была чудовищная ложь. Если я и убил его, то своей трусостью и мелочностью, которая выразилась в желании еще несколько раз переспать с Пат перед физической смертью, которая неизбежна.

Страх, смешанный с радостью и недоверием, метнулся в глазах Беркесова.

— Я много слышал о вас, Макинтайр, — сказал он. — И много с вами общался. На прощание вам скажу: я иногда совершенно не согласен с вашими рассуждениями, но по результатам вы — разведчик высочайшего класса.

”Что за чушь он несет, — подумал я. — Мне еще не хватало выслушивать комплименты от местных полицейских, как на Гаити. Но те хоть надеялись, что я дам им за это десять долларов".

— Я говорю серьезно, — как бы угадав мои мысли, покраснел Беркесов. — Я не знаю, каким оружием вы пользовались, но в квартире Руановой рухнула бетонная стенка между кухней и комнатой.

— Да, — сознался я, — я постоянно ношу в кармане шестнадцатидюймовое орудие.

Он недоверчиво взглянул на меня, и я понял его восхищение: он искренне верил, что стенку обрушил я, сражаясь с Койотом, как линкор с береговыми батареями. Он не поверил бы, что я узнал об этой стенке от него, и ему более всего на свете хотелось узнать, что за новое орудие придумали в Ленгли для своих агентов? Я решил его не разочаровывать. Хотя всех человеческих знаний на сегодняшний день не хватило бы, чтобы что-то понять, я скромно ответил Беркесову:

— Я пока не имею права ничего сказать. Как-нибудь позднее вы все узнаете.

— А потом вы поехали на кладбище, — продолжал Беркесов. — чтобы…

— Чтобы возблагодарить Господа за дарованную мне победу, — засмеялся я. — И с вашей стороны было очень любезно прислать за мной машину.

"Победу, — подумал я. — Я никогда еще не терпел такого поражения, как сегодня".

Но Беркесов думал о другом.

— Еремеев, — проговорил он, глядя куда-то в сторону, как бы и не обращаясь ко мне. — Еремеев Михаил Еремеевич, родился в 1936 году, русский, беспартийный, образование высшее. Погиб в августе 1965 года на Памире, попав под снежную лавину. Тело не обнаружено. Его Жена — Еремеева Жанна Николаевна — узнав о гибели мужа, покончила с собой, бросившись на глазах у друзей в воду Малой Невки. Тело не обнаружено, фотографии в карточках учета кадров по месту их работы обнаружить не удалось за давностью времени Опрос немногих, лично знавших их людей, фактически ничего не дал. В архиве общества альпинистов, который, можно сказать, и не существует, сообщили, что вместе с Еремеевым тогда погибло более тридцати человек. Дом, в котором жила эта супружеская пара, снесен в середине 70-х годов при новой застройке Наличной улицы и набережной реки Смоленки.

Я понял, почему Беркесов смотрел в стол. Он читал приготовленную ему оперативную сводку о супругах Еремеевых.

— И давно вам все это известно? — поинтересовался я.

— С момента вашего первого визита на могилу, — поднял глаза Беркесов. — Вы снова будете смеяться, но мы полагали, что у вас там "почтовый ящик".

— Я не буду смеяться, — ответил я. — Вам нужно было сразу эксгумировать могилу. (Почтовый ящик у нас тогда находился в приемной Андропова).

— Мы это сделали, — покраснел Беркесов. — Там захоронен труп младенца месяцев пяти от роду, если верить экспертам.

Беркесов замолчал. Я молчал тоже.

— Что вы на это скажете? — прервал молчание генерал. — Вы же работали с ним.

— Вы больше работали с ним, — отпарировал я. — Что я могу вам сказать? Я, может быть, больше знаю фактов, чем вы. Но понимаю я ровно столько же. Вы не думайте, что я уж такой сильно умный. Я вышел на эту историю совершенно случайно, когда работал в Ленинградском консульстве вице-консулом по культуре. Во время одного из печальной памяти так называемых "несанкционированных контактов" с представителями совместно созданного вами и нами культурного "андеграунда" я увидел на стене фотографию Еремеева. Оказывается, он был когда-то очень известен в кругу местных преферансистов. Мне рассказали в общих чертах историю его гибели и показали могилу. Я немедленно доложил об этом по линии нашей службы. Это далеко не первый подобный случай, который мы фиксируем, но объяснить, разумеется, не можем ничего. А вы доложили об этом?

— Как вы понимаете, — развел руками Беркесов, — я тогда подобными делами не занимался. Я только сейчас нашел в архиве нужные справки. Из них видно, что Андропов об этом знал… Умирая, он приказал ликвидировать Еремеева, но тот скрылся…

“Еще бы, — подумал я. — Мало кто знает, что Андропов перед смертью сошел с ума и нес неизвестно что".

Мы оба снова замолчали. Не знаю, о чем думал Беркесов, но я вспоминал один разговор с Еремеевым на даче в Дуброво. Это был даже не разговор. Когда мы с Климовым приехали в бывший дом отца Гудко, то застали Еремеева, сидящим в кресле с книгой в руках и с бутылкой пива на столе. Климов сразу же пошел поливать цветы, что он делал с упоением, а я остался с Мишей на веранде. Пока я наливал себе пива, Еремеев неожиданно стал читать вслух: "Отважные и гордые, они мечтали о полной свободе. Владея высшей технологией и оккультными силами, они имели возможность сносить горы, поворачивать реки, осушать океаны, моря и озера. Прежде, чем кто-либо успел вмешаться, они повредили большую поверхность внутренней стенки инкубатора. Личинки разума, возомнившие в гордыне и невежестве именно себя высшим разумом, на секунду оставленные без присмотра, чуть не погубили сам Разум. Через поврежденную стенку инкубатора проникла инфекция, безвредная для Разума, но губительная для личинок, заразившая их черным безумием. Вместо того, чтобы готовить себя к будущему воссоединения с разумом, личинки стали уничтожать друг друга с тем же энтузиазмом, с каким они раньше долбили стенку инкубатора. Катастрофа нависла над самим Разумом, ибо он также не может существовать без правильно взрощеных личинок, как и те без него. Запустить резервный инкубатор не представлялось возможным в силу разных причин, а починить существующий можно было только изнутри. Между тем инфекция, охватив примерно шестую часть поверхности внутренней стенки, начала распространяться и дальше. Ремонтные бригады, посланные в инкубатор, совершили подвиг, осознать который позволит только великое Время. Однажды умерев, они умерли еще сто раз, чтобы спасти положение. Время внутри инкубатора отсчитало тысячу лет, прежде чем вчерне удалось закончить работу под аккомпонемент уже рвущих установку ядерных взрывов. Но непрерывность процесса была нарушена…"