«Он сам идет в бой, — воскликнул Флешье в 1673 году, — чтобы обеспечить мир и спокойствие своим народам… Долг ему велит, — считает он, — указать своим подданным дорогу чести, познать их доблесть через собственный опыт и вознаградить их за заслуги, свидетелем которых он был сам. Он знает, что присутствие на поле боя монарха вселяет мужество и отвагу в солдат его армий и что тем сильнее и действеннее армия, если солдаты тут же, на поле боя, понимают, что их действия и их сила производят впечатление»{39}. Вот почему Людовик XIV разделяет по мере возможности все тяготы и опасности офицеров, младших офицеров и солдат. Так что позже, когда битвы, в которых они участвовали, будут изображены на медалях, на эстампах и гобеленах, слава короля впишется в них вполне заслуженно, конечно, это будет пропаганда, но уж ни в коей мере не ложь.
Идя впереди своих людей по пути славы, Людовик XIV способствовал возвышению своего дворянства, облагораживанию своего воинства, поддержанию верноподданнических настроений, духа лояльности, укреплению чувства национальной солидарности.
От Маастрихта (17 мая 1672 г.) до Арнема (16–27 июня), от Гента (24 мая 1673 г.) до Тонгерена (8 июля), от Грея (30 апреля 1674 г.) до Безансона (2–25 мая), от Катле (15 мая 1675 г.) до Филиппвиля (17 июля), от Конде (21 апреля 1676 г.) до Ауденарде (11 июня), от Валансьенна (4–19 марта 1677 г.) до Ле-Кенуа (27 мая), от Гента (1 марта 1678 г.) до Ипра (13–26 марта) — все перемещения короля, все его действия и решения были направлены на осуществление этих целей. И если бы эта Голландская война, которую историки ставят в упрек королю (считая пустяком приобретение Сент-Омера, Мобежа и Валансьенна и легкомысленно забывая о приобретении Франш-Конте), способствовала всего лишь укреплению лояльности и патриотизма, только за одно это о ней можно было бы судить менее строго.
Неизбежный конфликт
Голландская война разразилась, вопреки утверждению Фенелона, вовсе не из-за личного стремления к славе Людовика XIV. Нельзя также ссылаться в данном случае на объяснение, почерпнутое только в Белой книге, выпущенной по заказу французской пропаганды, которая комментирует события в духе своего времени: «Как только голландцы увидели, что могут обойтись без помощи Франции, они посчитали возможным выступить против нее. Они спровоцировали у соседних держав чувство ревности и заключили с Англией и Швецией знаменитый Тройственный союз. И тогда, в нарушение договоров о торговле и мореплавании, заключенных с ними в 1662 году, они запретили ввоз французских товаров или же обложили их непомерными налогами. Они также взяли на себя смелость присвоить себе громкие титулы арбитров королей, защитников законов, реформаторов религий, владык морей и выгравировали их на некоторых общественных памятниках: они не пропускали ни одного представлявшегося им случая, чтобы не вызвать неудовлетворение короля Людовика XIV»{71}. Этот текст интересен тем, что он знакомит нас с «политическими, экономическими и религиозными»{165} претензиями, объясняющими и вызывающими почти общее в то время настроение в католических кругах Франции. Но он, конечно, не исчерпывает всех причин, забывает упомянуть о том, что голландцы имели все основания быть недовольными тарифами, установленными Кольбером в
1667 году. А самое главное, он ничего не говорит о том, что количество религиозных, экономических и политических причин, способствующих развитию конфликта, растет начиная с 1648 года. Мнимая терпимость Соединенных Провинций — страны, где безжалостно и с дикой ненавистью сталкиваются друг с другом сторонники неминуемого предопределения (Бог, мол, заранее определяет одних в рай, а других в ад) со сторонниками более нюансированного предопределения, — заставляет нас позабыть, что Голландия делит с Женевой и Шотландией привилегию считаться крепким бастионом кальвинизма. Авторы, которые, начиная с адмирала Мехена{228} и кончая профессором Зеллером{299}, говорят, что Франция могла и должна была бы поддерживать союз с Голландией, чтобы тормозить развитие английского могущества, мыслят как протестанты чистейшей воды, как люди, не понимающие сокровенные, глубокие чувства наших предков. Если бы Вильгельм Оранский умер в младенчестве, другой статхаудер все равно поднял бы в один прекрасный день своих соотечественников на борьбу против французской монархии. Если бы должность статхаудера была упразднена, другой пенсионарий Голландии вместо Яна Де Витта спровоцировал бы Францию начать войну: в самом деле, за политическими трениями и вескими причинами конкуренции едва скрывается антагонизм между Реформой и Контрреформой.
В политическом плане Испанские Нидерланды отделяют Голландию от королевства Людовика XIV не только территориально, но еще и морально. Гаага хорошо понимает, что со времен Мазарини Франция только и думает, как бы поживиться за счет этих богатых провинций — урбанизированных, частично франкоязычных, плохо защищенных Мадридским двором, которые как бы сами напрашиваются на оккупацию французскими армиями. Чем больше будет кусок, который Франция «отгрызет» от этого региона, тем меньшей «преградой» станут Нидерланды между Голландией и Францией. Следует сказать в связи с этим, что мир, подписанный в Ахене, оставивший у испанской монархии сильный привкус горечи, далеко не успокоил нидерландцев. В наших руках был Лилль, мы продвигались к северу, мы открыто показывали свое стремление продолжать это движение и далее. Между тем республика кальвинистских торговцев, более склонная к коммерции и к мореплаванию, чем к ведению военных операций на суше, предпочитала иметь соседом не наихристианнейшего, а католического короля.
Экономические столкновения послужат детонатором. Начиная с 1668 года сам Кольбер поддерживает в Сен-Жермене партию войны. Он полагает в это время, что финансы уже достаточно им восстановлены, и приходит к выводу, что установленный им ультрапротекционистский тариф мало что дает. Отсюда решение, что Голландия (как Карфаген) должна быть разрушена. Кольбер, таким образом, опережает здесь Лувуа{165}.
Последний также делает ставку на войну. Он преемник, с 1655 года, своего отца Летелье и, введенный в государственный секретариат с 1662 года, становится в 1670 году главным руководителем этого органа{165}. За два года Лувуа если и не все предвидел (!), то, по крайней мере, все подготовил. Войскам хорошо платят (и эта оплата останется почти на том же уровне до самого конца конфликта), склады боевых припасов и продовольствия исправно пополняются. Франция начинает кампанию в надлежащих условиях: за несколько недель до того момента, когда противник мог бы подготовиться к нанесению ответного удара. Когда разражается Голландская война, «главный снабженец» армий Его Величества может вполне рассчитывать на перевалочные склады Дюнкерка, Ла-Бассе, Куртре, Ле-Кенуа и Лилля, Рокруа, Тионвиля, Меца, Нанси, Брейзаха и Пинероло, запасы которых рассчитаны на шесть месяцев{165}. Такая организация тыла и снабжения способствовала во многом ведению молниеносной войны.
Людовик XIV быстро оценил юного незаменимого министра. Он привлекает его к разработке стратегических решений, берет его с собой во все свои поездки, прислушивается к его замечаниям, касающимся вопросов тактики. Лувуа принимает участие в военных советах и очень скоро начинает важничать, он даже считает возможным навязывать свои взгляды прославленным полководцам, таким как герцог де Конде или виконт{1} де Тюренн, самолично решает множество вопросов во время осад. «Во время осады Маастрихта в 1673 году именно он фактически выполняет функции начальника генерального штаба армии». Он проявляет исключительную ясность ума и четкость при составлении приказов, которые отдает. Присутствие Лувуа в армии — залог порядка в войсках (только теперь, к примеру, солдаты привыкают к ношению формы), и случается, что Людовик XIV приказывает ему оставаться там до успешного завершения операции»{165}.