Рождение Людовика XIV, а затем герцога Анжуйского, который имел в будущем титул Месье (21 сентября 1640 г.)[13], не привело Людовика XIII и его супругу к окончательному согласию. Неосторожные поступки Сен-Мара, который вел переговоры с Испанией в разгар войны якобы для того, чтобы отторгнуть короля от кардинала Ришелье, причинили бы королеве непоправимое зло, если бы не ловкость и умелые действия, предпринятые кардиналом. Таким образом, разногласия между царственными супругами уменьшаются летом 1642 года: Сен-Мар в тюрьме, Мария Медичи умирает. А Ришелье, в свою очередь, умрет 4 декабря.

Для Людовика XIII месяцы после кончины кардинала и до самой смерти были месяцами страданий и закончились агонией, длившейся 6 недель. Атмосфера напряженности сохранялась при дворе; но все говорит о том, что от Людовика скрывали ссору родителей. Детская чувствительность, вероятно, могла помочь ему догадаться об этом, но позже он поймет, воскрешая свои воспоминания, что его отец и мать имели в глубине души и много общего: высокое чувство долга и понимания исключительных прав государей, желание совершать героические поступки, пылкую веру, ту же верность католицизму, то же трепетное благочестие. Людовик унаследует в какой-то степени от всех этих качеств и множества недостатков чувство государственности. Человеком, помирившим Людовика XIII и Анну Австрийскую, в 1642 году был, может быть, кардинал Ришелье, но посмертно и на многие десятилетия их примирит Людовик XIV.

Влияние Анны на своего сына будет очень сильным и продлится до самой смерти королевы (1666). «Не было сына, — скажет Шарль Перро, — который выказал бы большее почтение своей матери за всю свою жизнь»^{199}. Еще при жизни Людовика XIII любовь Анны Австрийской к своим сыновьям удивляла двор. Когда маленькие принцы останутся без отца, она не лишит их своей любви. «Она их воспитывала, не отпуская от себя, — пишет мадам де Лафайетт, — обращаясь с ними с нежностью, которая порой переходила прямо-таки в ревность по отношению к людям, с которыми дети хотели поиграть»^{49}. А Лапорт в своих «Мемуарах» обвинит королеву-мать в том, что она очень балует своего старшего сына. Факт недостоверный, он говорит лишь о том, что часто взрослые напускают холодность, в то время как для испанской принцессы были естественными и та полнота чувств, и такое их проявление, которые охотно приписывают средиземноморцам. Впрочем, XVII век менее чопорный и напыщенный, нежели об этом думают: материнскую любовь выдумал вовсе не романтизм. «Это недостаток матерей, — пишет Фюретьер, — они слишком холят своих детей, слишком их лелеет и нежничают с ними»^{42}. И потом, для Анны Людовик прежде всего — дитя чуда. Как ей не лелеять своего Богоданного?

Но кто любит сильно, тот и наказывает строго. Дети контрреформистского века, даже из королевского дома, — не сахарные ангелы и не шоколадные христосики; и хорошие родители, даже королевской крови, считают своим долгом исправить собственное чадо. Когда маленький девятилетний король однажды в присутствии своей матери от каприза перешел к дерзости, Анна Австрийская, как рассказывает камердинер Дюбуа, покраснела от гнева и сказала Людовику XIV: «Я вам покажу, что у вас нисколько нет власти, а у меня она есть. Уже давно вас не секли, я хочу вам показать, что порки устраивают в Амьене так же, как и в Париже»^{75}. Через несколько минут Людовик бросился перед матерью на колени и объявил ей: «Мама, я у вас прошу прощения; я вам обещаю никогда не идти против вашей воли». Королева тогда простила, нежно его поцеловала. Эта история, которая очень похожа на правду и которую добрый Дюбуа (он не был таким озлобленным, как его коллега Лапорт) так живописал, как будто видишь и слышишь участников этой сценки, имеет еще одно достоинство: здесь король не говорит «мадам», он говорит «мама», как маленький буржуа или крестьянин.

Однако правнучка Карла V — не буржуазка. «Она прекрасна, как ясный день», элегантна, общительна, любит «душистые перчатки, хорошее белье, чистоту, что удивляло в те времена, зеркала, сильно пахнущие цветы»^{291}. Она подает своему окружению пример хорошего тона, блещет остроумием и утонченностью ума, устраивает спектакли. С самого раннего детства Людовик XIV привык восхищаться манерами матери, он весь во власти ее очарования, радуется тому, что в ее сердце он занимает первое место. В посмертной речи, посвященной Анне Австрийской, Гийом Лебу, епископ Дакса, вспоминает в медоточивых и нравоучительных словах о нежной привязанности, которая всегда объединяла Анну и Людовика: «Господу было угодно создать два несравненных сердца, сердце матери и сердце сына, и когда говорят о сердце Анны Австрийской, то говорят о его нежности: никто не может быть лучшей матерью — tarn mater nulla. А когда говорят о Людовике, то говорят о его уважении и любви: никто не может быть лучшим сыном — tam filius пето». Это выражение Тертуллиана, говорящего о сердце Бога по отношению к людям: никто не может быть лучшим отцом — tam pater nemo[14]. Ибо влияние королевы на своего сына прежде всего определяется набожностью, она, в свою очередь, будет ориентировать в нужном направлении религиозность короля. «Королева-мать хорошо знала, что недостаточно любить Людовика, любить короля и наследника стольких королей, она всегда помнила, что надо любить его еще как наихристианнейшего короля и как старшего сына Церкви»^{27}.

Такими же были и последние заботы Людовика XIII, лежащего на смертном одре. По его воле дофин был торжественно крещен в Сен-Жермене 21 апреля 1643 года. По той же самой воле короля ему в крестные матери была дана принцесса де Конде, а в крестные отцы — кардинал Мазарини. Такой выбор имел огромные последствия. Он был одной из важнейших акций царствования Людовика XIII, которое должно было закончиться через три недели. В лице этого прелата, у которого еще сохранился итальянский темперамент и который еще не был таким известным в королевстве, воплотилась вся политическая воля покойного кардинала Ришелье и его дипломатическое искусство. Несмотря на этот парадокс, новый человек символизировал преемственность, призывал к верности.

Накануне регентства это очень ценные добродетели.

Francorum spes magna

(Великая надежда французов)

Четырнадцатого мая 1643 года ушел из жизни Людовик XIII. Тюренн писал своей сестре, мадам де Буйон: «Поистине никогда и никто в мире так красиво не уходил и не был так верен самому себе. Скорбь двора была весьма незначительной»^{107}. И в тот же день, следуя монаршему принципу преемственности («Король умер, да здравствует король!»), началось царствование Людовика XIV, «Francorum spes magna» («Великая надежда французов», как будет написано на памятной официальной медали^{71}). Этому принцу было 4 года 8 месяцев и 9 дней.

Девятнадцатого мая — в день, когда тело покойного короля было отнесено в усыпальницу Сен-Дени, — герцог Энгиенский, убежденный в том, что не должен быть нанесен урон репутации французского оружия в самом начале нового царствования^{157}, смело атаковал испанскую армию, которая была сильнее его собственной, одержав победу при Рокруа. Мы там потеряли 2000 человек; дон Франсиско де Мелло — половину своих солдат (8000 убитыми, 6000 пленными), 200 знамен и 60 штандартов. Это была «самая крупная победа, каких уже давно не было», — так высказался по этому поводу кардинал Мазарини^{157}. Победителю, герцогу Энгиенскому — будущему принцу де Конде[15] — не было двадцати двух лет. Можно вообразить, насколько символичной показалась его блистательная победа. Перед нашим взором анонимная гравюра того времени: на переднем плане видны, слева направо, королевская корона, лежащая на подушечке; сидящий Людовик XIV, на груди которого красуется орден Святого Духа, в левой его руке, поддерживаемой правой рукой матери, — скипетр; Анна Австрийская тоже сидит, держа свободной рукой лавровый венец; наконец, герцог Анжуйский, малолетний Филипп (Месье — брат короля, позже герцог Орлеанский), стоит одетый, как было принято в те времена, в платье. На заднем плане виден город Рокруа, а в дымовой завесе — достоверное изображение атакующего принца де Конде, то есть в доспехах, но без шлема, в большой шляпе с белыми перьями, как когда-то у Генриха IV. Победив «устаревшее войско» Его католического Величества, герцог Энгиенский укрепил регентство, уберег королевство от нашествия. Под сенью такой славной победы юность короля и его лучших слуг вселяла большую надежду.