Если подходить с такой меркой, Людовик XIV может считаться весьма умеренным главой государства. Его эмпиризм помог ему избежать многих эксцессов. Его современники это поняли еще во времена Аугсбургской лиги — сразу после смерти жесткого маркиза де Лувуа (16 июля 1691 года), — к которой нам еще надо будет вернуться, поскольку каждый рассматривает это событие и эту дату как решающий поворот в правлении Людовика XIV.
Пойдут ли дела хуже?
Мадам де Севинье не ошиблась: с исчезновением всемогущего министра ушла из жизни одна из удивительнейших личностей века: «Вот маркиз де Лувуа и умер, этот великий министр, такой значительный человек, который занимал такое важное место в королевстве, «я» которого, как сказал Николь, было таким емким, было осью всего! Сколько дел, замыслов, проектов он мог бы осуществить, сколько секретов, интриг он мог бы распутать, сколько начатых войн он мог бы закончить, какие красивые шахматные ходы он мог бы еще сделать! — Господи! Дай мне еще немного времени, я хотел бы сделать шах герцогу Савойскому и мат принцу Оранскому. — Нет, у вас не будет, не будет ни единого мгновения». Маркиз де Сурш записал суждение, довольно типичное для общественного мнения, о военном министре: «Это был гениальный человек во всех отношениях, его ум работал как четко отлаженный механизм, при этом он вникал в малейшие детали и неутомимо претворял все свои замыслы в жизнь». Если Лувуа и восставал многократно против Кольбера, если они казались (и будут казаться потомкам) очень разными и дополняющими друг друга, на самом деле они были очень похожи. Высказывание Сурша могло бы относиться так же к Кольберу, как и к Лувуа. Гениальность, которая сделала одного и другого такими ценными для короля, проявлялась в сочетании синтетического («сколько дел, замыслов, сколько проектов!») и удивительного аналитического ума (постоянная их способность входить «в мельчайшие детали»). И мадам де Севинье была не единственным человеком, который считал смерть Лувуа огромной, почти невосполнимой утратой. Король это понял сразу или тотчас же угадал.
Все следили за его реакцией. А посланнику Якова II, который прибыл выразить соболезнование, монарх сказал: «Месье, скажите королю Англии, что я потерял хорошего министра; но на его делах и на моих собственных это не отразится»{26}. Удивительно, что такая ясная фраза могла вызвать столько разных толкований. Эта маленькая речь короля на самом деле заключала в себе три конкретные информации. Наихристианнейший король заверял прежде всего своего кузена: даже без Лувуа будет продолжаться политика, направленная на реализацию планов реставрации свергнутого Стюарта. Во-вторых, Людовик XIV всегда делал необычно краткими высказывания, посвященные памяти умершего. В век цветистых речей, произносимых католическими священниками, король Франции сокращает свои надгробные речи до предела. Не более теплой будет и надгробная речь, посвященная Вобану (в 1707 году), как и слова, произнесенные по поводу ухода из жизни Кольбера, Сеньеле или Лувуа. Монарх на самом деле сентиментален, очень привязан к своим сотрудникам, а дружбе (дружба — не любовь) — чувству целомудренному — не свойственно публичное выражение чувства умиления. Наконец, долг абсолютного монарха — никогда не показывать себя обезоруженным и в еще меньшей мере растерявшимся. Жители королевства и особенно иностранные канцелярии должны быть уверены, что при жизни короля во Франции никогда не будет безвластия.
Впрочем, в 1691 году, после тридцатилетнего личного правления, на кладбищах и в церковных криптах покоились сподвижники, казавшиеся прежде незаменимыми, личности, которые казались единственными в своем роде. Умерли святые (Венсан де Поль, Никола Павийон, Жан Эд), государственные мужи (Лионн, Кольбер, Сеньеле), великие представители искусства (Люлли, Лебрен), полководцы (Тюренн, Конде, Креки), знаменитые моряки (Дюкен). Но эти редчайшие люди были заменены. Среди французских святых появляются имена: Жан-Батист де Ласаль, Маргарита Буржуа, Гриньон де Монфор; среди представителей искусства вакуум заполняют такие люди, как Мансар, Верен, Делаланд, Булль; среди моряков — Турвиль и Шаторено; среди полководцев видим вновь взошедшие звезды: герцога Люксембургского, де Катинй, герцога Вандомского. А почему министры были бы исключением?
Так долго считали. Иногда так считают и сегодня. Для многих авторов 1691 год является поворотным моментом, еще более резким, чем 1661 год: на смену временам визирей, вероятно, пришло время простых чиновников, почтительных исполнителей воли их хозяина. И тут противопоставляется блестящая администрация Кольберов и клана Летелье (последний был реабилитирован в целях подтверждения такого хода мысли) почти бездонному министерскому вакууму конца правления Людовика. Герцог де СенСимон во многом способствовал тому, чтобы создалось такое впечатление — настолько его галерея портретов государственных деятелей неверно отражает действительность из-за его несправедливого и сурового подхода к ее представителям. Шамийяра он видит «послушным, прилежным, недостаточно образованным», Барбезье — приучающим короля «откладывать свою работу, когда он слишком выпил или не хотел пропустить какое-то удовольствие или развлечение», Демаре — опьяненным своим пребыванием в министерстве («Он себя возомнил Атлантом, который поддерживает весь мир и без которого государство не может обходиться»). По его представлениям, Шатонеф талантлив, но правительству он нужен как «пятое колесо в телеге»; канцлер Вуазен «просто неуч да к тому же сухарь, жесткий человек, невоспитанный, несветский». Жером граф де Поншартрен, последний министр морского флота Людовика XIV, изображен в «Мемуарах» герцога «самой неприятной, самой презираемой личностью, и таковым его считают все без исключения: Франция и все иностранные государства, с которыми он вступал в отношения по долгу службы»{94}. Сен-Симон ставит посредственную оценку маркизу де Лаврийеру, оценку «хорошо» — канцлеру Луи де Поншартрену, герцогу де Бовилье и маркизу де Торси. Этого мало. Он сочинил еще одну клеветническую легенду. Он не только злословил по поводу Шамийяров, но и написал многие книги, в которых Людовик изображен как король, специально подбирающий посредственностей, чтобы лучше навязывать им свою монаршую волю.
Но подобный тезис вступает в противоречие с мнением, уже в основном сложившимся, о короле, о его способности удачно выбирать людей. Эта способность особенно подтверждается фактами. Между 1691 и 1715 годами не наблюдается никаких серьезных сбоев ни при смене министров в совете, ни при замене одних глав департаментов другими; бывают, конечно, шероховатости в переходные моменты, но быстро все устраняется благодаря первоклассным высокопоставленным чиновникам последних лет этого бесконечного царствования.
В совете в начале 1691 года были, кроме Людовика XIV, добросовестный, слабый и набожный Лепелетье, Круасси, Лувуа и Луи де Поншартрен. В конце того же года, когда умер Лувуа, король заменил его тремя сильными фигурами: Монсеньором, де Бовилье и маркизом де Помпонном. От этого совет выиграл и в числе, и в мудрости. Уже будучи членом советов финансов и депеш, Монсеньор проявил себя как умный, образованный, мужественный человек, верный своим убеждениям, хорошо разбирающийся в государственных делах. С 1691 года и до самой смерти (1711) он будет занимать в королевском совете, где все решается, ключевой пост, особенно во время войны за испанское наследство. Герцог де Бовилье, министр без портфеля, а также глава королевского совета финансов, был человеком «справедливого, тонкого, точного, проницательного ума, который не мог проявиться во всей своей полноте из-за естественного повиновения, которое возрастало из-за его большой набожности — всю жизнь доминирующей черты его характера на протяжении всей его жизни»; вот так, по крайней мере, охарактеризовал герцога де Бовилье Сен-Симон в своем приложении к «Дневнику» Данжо{26}. Гувернер герцога Бургундского и зять Кольбера, связанный дружескими узами с Фенелоном, но значительно более умный и честный, достаточно миролюбивый, но не зараженный пацифистским духом и высказывающий свое мнение по совести, набожный без ханжества, но вечный противник Пор-Рояля, герцог де Бовилье, замечательный, хотя и раздражительный человек, был незаменимым министром. Он был совестью и нравственным гарантом совета; его замечательная честность заменяла ему ум. С 1691 года до своей смерти (1714) он будет стараться оправдывать доверие короля, нисколько не подчеркивая солидарность с кланом Кольбера. Третий новый министр, назначенный в 1691 году, был совсем не новым человеком. Симон Арно, маркиз де Помпонн, находившийся в немилости с 1679 года, возвратился в правительство самым почетным образом и скромно сидел теперь рядом с Кольбером де Круасси, его преемником в ведомстве иностранных дел. Дипломат, сторонник гибкой политики смог, таким образом, сдерживать в течение нескольких лет — Круасси умрет в 1696 году — пыл дипломата, сторонника захватнической политики.