Второе выдающееся приобретение — Нижний Эльзас (Декаполис, различные присоединения, ланд графств и Страсбург). «Страсбург, — пишет Людовик XIV, — один из основных оплотов империи и ереси, присоединенный навсегда к Церкви и к моей короне; Рейн снова служит барьером, разделяющим Францию и Германию; закрепленное торжественным договором разрешение исповедовать истинную веру — что особенно дорого моему сердцу — на территориях монархов, исповедующих другие религии, является достижением последнего договора»^{59}.

Этот текст является основополагающим. Он подтверждает, между прочим, национальный и прагматический характер религиозной политики короля. Нантский эдикт, в общем, нас не устраивал, но в интересах Франции и католицизма пришлось требовать принятия религиозного плюрализма и гражданской терпимости (Нантский эдикт наоборот) за пределами Франции. Если присоединение Страсбурга, упомянутое в королевском письме и венчающее работу многих предшествующих месяцев, восходит к 1681 году, настоящее приобретение города относится лишь к 1697 году (30 октября), именно к тому дню, когда император отказывается по договору от одного из «оплотов империи». Эта аннексия, отныне окончательно закрепленная, обеспечивает Эльзасу все условия для пока еще не существующего единства и кладет конец двусмысленности положений Вестфальского мира.

Французы, у которых границы еще не стабильны, сразу не понимают важности приобретения Нижнего Эльзаса. Но немецкая элита тяжело переживает эту «ампутацию». Немецкий философ Лейбниц, настроенный достаточно франкофильски, который даже называет Людовика XIV «христианским Марсом», гневно осуждает уступку Страсбурга, считает это посягательством на «неотъемлемые права империи»^{221}. Сегодня французы ошибочно считают, что пять шестых Эльзаса были аннексированы в 1648 году и что присоединение северной части этой богатой провинции ограничилось присоединением Страсбурга. Лучшей памятью обладают наши зарейнские соседи, которые иначе интерпретируют положения Вестфальского договора. На их исторических атласах 1648 года лишь четверть Эльзаса относится к Франции, а отторжение большей части оставшейся территории произошло в 1697 году (his zum Frieden von Rijswijk — по Рисвикскому миру)^{267}.

Если рассматривать Рисвикский мир под этим углом, он не только принес спокойствие герцогу Лотарингскому и королю Испании, облегчение голландскому буржуа, но и явился еще более решающей победой Франции, чем победа при Стенкерке или при Марсале: солдаты и моряки Его Величества умирали не только ради чести и славы.

Новость о подписании первых договоров приводит в восторг мадам де Ментенон: «С особой радостью воспринимаются новости о свершениях настоящего момента, потому что виден конец бесконечным несчастьям, принесенным войной». Такое же удовлетворение выказывают воспитанницы школы Сен-Сир. Дамы из Сен-Луи рассказывают в письмах к своей покровительнице, как они отпраздновали мир: этот день в монастыре и в пансионате начался большим молебном, затем последовал прекрасный торжественный обед, а после обеда был устроен сбор персиков. «Праздник мира произвел здесь неизгладимое впечатление. «Нашлась лишь одна монашка, сестра Вейан, большая патриотка с сильно развитым боевым духом, которая сожалела, что война окончилась. Она напишет маркизе де Ментенон: «Я так поглупела с тех пор, как кончилась война и установился мир, что и не знаю теперь, о чем говорить; тем не менее я тоже участвую в общем празднике и нахожусь со всеми вместе и буду присутствовать, конечно, на сегодняшнем обеде». За это письмо ее пожурили: «Как же вам не стыдно, дочь моя, неужели вас может воодушевлять зрелище полумиллиона убивающих друг друга людей, а заключение мира кажется вам глупостью! По возвращении я постараюсь вас вылечить от этого недуга»^{66}.

Заключение мира с империей 30 октября вызывает всеобщую народную радость; и народ радуется еще больше, чем король. Уже с 9 октября Людовик XIV беспокоится о том, насколько велики шансы принца де Конти стать королем Польши. А 15 октября в Версаль приходит обнадеживающее послание, и 5 ноября оно подтверждается другим таким же посланием. 7 ноября опять возобновляются опасения. А 9-го они еще больше усиливаются. Через два дня Людовик совсем теряет надежду. 12-го его информируют обо всех деталях неудачной попытки. И тогда король мобилизует все свое хладнокровие и талант пропагандиста, чтобы скрыть разочарование, устраивая торжественные церемонии по поводу заключения мира. В тот же день, 12 ноября, он заказывает молебен в соборе Парижской Богоматери; молебен служат 16 ноября, в субботу. 25 ноября он принимает в Версале депутатов парламента, других верховных палат и города Парижа, приехавших его поздравить с заключением мира. 26 ноября Большой совет и университет поздравляют его. 27-го свой комплимент ему зачитывает академия^{26}. А вот по поводу молебна, отслуженного 24-го в домовой королевской церкви по поводу «заключения трех миров», не устраивается никаких торжественных церемоний^{97}.

Рисвикский мир, начиная с самых первых переговоров на конгрессе и кончая большим финальным молебном, является компромиссным миром. Но есть компромиссы навязанные и по стилю напоминающие поражение. Здесь не тот случай. Современники прекрасно это знали или хорошо это чувствовали. «Король, — пишет маркиз де Данжо, — дал Европе мир на тех условиях, которые он хотел ей навязать; он выступает хозяином положения, и все враги соглашаются с этим, умеренность его требований вызывает у них восхищение, за что они ему возносят хвалу»^{26}. Ipsam victoriam vicisse, videris cum ea, quae ilia erat adepta, victis remisistis («Ты показал себя победителем самой победы, отдав ее плоды побежденным». Цицерон. Pro Marcello — В защиту Марцелла).

Глава XXIII.

ПСИХОЛОГИЧЕСКАЯ ВОЙНА

Подписание всеобщего мира, возможно, открывает новую страницу истории. Но это, однако, не помешает поразмышлять над войной, которая подходит к концу. Десять лет Аугсбургской войны дали богатый материал в этом отношении.

Прежде всего, коалиция 1688–1689 годов была более мощной, чем коалиция 1678 года. Это война была уже другого масштаба. Бюсси-Рабютен, у которого был непосредственный военный опыт шестидесятых годов, сразу понял гигантский размах современного конфликта. Он пишет в апреле 1692 года маркизе де Севинье: «Не смерть маркиза де Лувуа заставила вернуться на службу Бельфона, Шуазеля и Монтревеля, а самая большая война, которую когда-либо придется еще вести королю Франции, вернула этих людей к делу»^{96}. А вот что не говорит Рабютен: война не только расширяет свои масштабы, не только заставляет увеличивать число солдат на поле брани и свои ставки, но и меняет свой характер. В тот момент правления Людовика XIV, когда «французская государственность и ее регулярная армия достигли полного совершенства»^{159}, проницательным наблюдателям стало видно, что военный аспект конфликта — всего лишь один из аспектов войны. Король и де Лувуа поняли то, что для Клаузевица будет аксиомой: «Война — всего лишь продолжение государственной политики другими средствами»^{159}. Голландская война показала это; война Аугсбургской лиги подтвердила это и сделала почти очевидным. Главы двух государств применяют это правило на практике: Вильгельм Оранский, душа Аугсбургской лиги; Людовик XIV, который ведет войну против всех государств, иначе говоря, против всей Европы^{90}.

Все Бурбоны на фронте

Император не отваживается участвовать в войне, король Испании, Карл II, не способен в ней участвовать. Только Вильгельм III и Людовик XIV командуют армиями или группами армий. Это сочетание политической и военной власти уже обеспечило королю Франции победы и славу. Так как Вильгельм Оранский уже обогатился опытом в 1689 и 1690 годах, Людовику XIV пришлось опять отправиться на фронт. Он, не колеблясь, это делает в 1691, 1692 и 1693 годах. В тактическом плане это было выгодно для Франции. В мае и июне 1692 года король командует, таким образом, своей собственной армией и одновременно посылает приказы маршалу Люксембургскому, прикрывающему осаду Намюра, которую «зарезервировал» себе Его Величество. Когда он производит смотр своих полков, он понимает, что стимулирует воинские добродетели и способствует укреплению национального чувства офицеров и солдат.