— Отлипни от него, Ханна, — тренькнул Тит, постучав ложкой по столу. — Пусть катится! Найдем другого, сунем ему тысчонку зеленых — он и рад будет!

— Образина! Урод! — взвизгнула ведьма, не выпуская из объятий Мая.

От ее вдруг огрубевшего, жуткого голоса упали хрустальные кубки, и зеркала на миг ослепли — затянулись белесой пленкой, как бельмами. Ханна еще сильнее сдавила Мая в объятиях и… зарыдала. Финальные звуки триумфального марша из «Аиды», вскипев, оборвались.

— Спаси меня! Скажи «да»! — застонала Ханна, но осеклась и, прислушавшись, свинцово проронила: — Поздно.

Май услышал торопливые шаги Мандрыгина по лестнице.

— Сюда, братец! Господа, не обессудьте! Скрипач играть отказался — пьян. Я вам трубача привел. Он мне подыграет.

— Вот и смерть моя, — вымолвила Ханна, разжав объятия и панически метнувшись в глубь ложи, к закрытой двери.

— Подыграю. Отчего ж не подыграть, — сказал трубач летучим голосом.

Май, без сил привалившийся к зеркалу, не поверил своим ушам. Он смахнул слезы, вгляделся. Трубач в белом фраке радостно кивнул ему и стянул с головы черную бандану. Золотые волосы упали на плечи.

— Анаэль! — воскликнул Май, задыхаясь от счастья. — Мандрыгин, это он, Анаэль!

Мандрыгин смотрел на златокудрого трубача с любопытством, насмешливо. Уж такой он был человек: язва, одним словом. Тит разглядывал незнакомца с брезгливой неприязнью, а Рахим свирепо, чтобы внушить страх — на всякий случай. Лишь попугай защелкал восторженно, бурливо. Птице не требовались никакие доказательства, она сразу почувствовала, что перед ней — ангел, существо великолепное, могущественное.

Май сделал шаг — хотел приблизиться, но Анаэль махнул трубой — остановил его и улыбнулся покойно, ровно.

— Людей-то не губи вместе со мной! Не нарушай запрета! — ужалила из тени рыдающая Ханна.

— Сущие враки, — засмеялся Анаэль, не глядя на обличительницу, и положил на стол трубу.

— Ты кто такой, а? — рассвирепел Тит, которому не понравилось вольное поведение патлатого музыкантишки. — Ты что тут возникаешь? Твое дело — в дуду свою дудеть. Понял?

— Не торопитесь, — скорбно пообещал Анаэль. — Я дуну. В другое время. Мало не покажется.

— Боже ты мой, Боже!.. — ошеломленно всхлипнул Мандрыгин; он все понял, но не мог справиться с этим озарением, не мог принять его сразу, безоговорочно.

— Убийца! — неистово выкрикнула Ханна, раздирая когтями шелковую обивку на стене. — Губитель!

Рахим, услышав слово «убийца», моментально, с феерической ловкостью, вынул откуда-то пистолет и заслонил собою остолбеневшего от страха Тита. Бывают моменты, когда оружие — безотносительно к тому, в чьих оно руках, — выглядит глупо. Это был именно такой момент. Анаэль мельком взглянул на живописную группу зрителей и повернулся к Маю. Тот пошатнулся, рухнул на колени, взмолился:

— Прости меня, Анаэль! Хочешь, я от бебрика откажусь, от денег, от Неаполя? Ну, хочешь?

— Не я — ты должен хотеть, — тихо проронил Анаэль, покачав лучезарной головой.

«Прощайте, Неаполь и Флоренция…» — сказал себе Май, поднял глаза на ангела и решился…

— Молчи, Май! Погибнешь! Все погибнут! — яро взвыла Ханна, сверкнула по воздуху — очутилась у стола и схватила нож. — Я умираю! Из-за тебя, Май!

Она молниеносно вонзила нож прямо в сердце, дрогнула, разжала руку и невесомо упала рядом с Маем, стоявшим на коленях. Самоубийство, как взрыв, потрясло, оглушило людей. Кто-то из зала сунулся в ложу, кто-то крикнул: «Вызовите охрану!» Анаэль взглянул на мертвую красавицу с иронической скукой и обратился к Маю:

— Так все же «да» или «нет», Семен Исаакович?

— Но ведь она… умерла… — выговорил пораженный Май, слушая, но не слыша вопроса и глядя на рубиновую рукоять ножа, торчавшую из груди Ханны.

Анаэль засмеялся — он смеялся не то над Маем, не то над ведьмой-самоубийцей, а может, еще над чем-то, известным пока только ему, ангелу.

— Умерла-а! — очухавшись, завыл Тит и схватился за уши. — Умерла-а-а! Вра-че-е-й!!

Парадиз разметало в пух и прах от его воя. Все благородные запахи, звуки, цвета обернулись кромешным свинством — зловонием, гоготом, свистом, грязными красками. Оркестр поддержал эту тлетворную метаморфозу — заиграл, будто глумясь, «Бокалы наливаются, в них отблеск янтаря…». Анаэль засмеялся вновь и спокойно взял в руки больно сверкающую трубу. Май, увидев это, инстинктивно пал ниц рядом с мертвой Ханной, предчувствуя катастрофу: «кровь, огонь, курение дыма…»! В предчувствии того же вдруг заголосил истерически Мандрыгин, известный ерник и смельчак: «Вы-зы-вайте пожарных!!» Май покорно ждал гибельного звука ангеловой трубы, но не дождался. Вопли множились, среди них выделялся голос малютки Шарля. Он кричал с революционной пылкостью, как на баррикадах: «Па-шель вон!!»

— Хватайте трубача! — завизжал Тит Глодов, наступив на руку Мая.

— Нет его! — грянула толпа.

— Как нет?!

— А хрен его знает! Утек!..

— Тогда… хватайте этого! С балалайкой! — призвал Тит, саданув каблуком по спине Мая. — Это он убил!!

— Он?!! — хрюкнул хор. — Он!!

Май вскрикнул от боли, открыл глаза. Ханна в сверкающем пурпурном платье разметалась рядом. Вокруг раны на груди расплылось темное липкое пятно. Тень страдальческой улыбки таяла на мертвых карминовых губах — словно Ханна жалела не себя, а Мая. Он поднял взор: лица, лица, лица — скалятся, гримасничают. В безумном страхе Май по-звериному перемахнул через тело ведьмы, ударил кого-то бандурой, сшиб по пути клетку с несчастным попугаем и прыгнул в полуоткрытую дверь ложи. Вон! На волю!

Все было нипочем беглецу. Он прорезал воздух, зависая в нем, как дух, как Нижинский, как Мандрыгин! Откуда-то взялась сила, быстрота, веселая беспощадность движений. Он бил бандурой по головам клонов, которые тщились схватить беглеца. Он победил их всех, оставил позади и, вылетев из здания на лужайку, понесся по росе вперед — через цветы, кусты, деревья. Он видел себя со стороны и смеялся счастливо, как в юности: Гермес! — с бандурой вместо кадуцея и в сморщенных красных сапогах вместо крылатых сандалий.

За этот смех древний бог даровал беглецу секундный сон — сладостный, благоуханный: Май взлетел под блекнущими северными звездами и приземлился в Италии, на Фьезоле, средь тонких тополей, в тот миг, когда природа робко удивлялась рассвету. Он нагнулся, потрогал скользкую головку еще спящего мака и… очнулся около знакомой часовенки, опутанной мигающими елочными гирляндами. Невдалеке дремала старушка «Волга». Эфиоп Остапчук меланхолично курил, облокотившись о капот. Голая Ядвига Осиповна, пони и Юрасик исчезли вместе со столиком, украшавшим багажник «Волги». Май без слов прыгнул в кабину, на тюк с рыболовными сетями. «В морду захотел, придурок?!» — рявкнул Остапчук, не признав знакомого в ряженом. Выручила Мая умница-бандура: эфиоп, увидев ее, клекочуще захохотал и сел за руль.

— Ну куда едем?

— В город!.. Погоня!.. Угроза жизни! — задыхаясь, выкрикнул Май.

Остапчук глянул на свой когтистый мизинец и взревел, вдохновленный погоней:

— Ну, старая, давай!

От рева проняло оленя на капоте «Волги»; он ударил копытцем, и машина покатилась в Петербург, отчаянно хлябая деталями механизма. Май трясся на сетях в обнимку с бандурой — он полюбил ее, как боевую подругу. Восторг бегства прошел; тонкие тополя и маки Фьезоле остались в божественном сне, а перед Маем развернулась картина бездушной реальности: самоубийство Ханны; угрозы всемогущего Тита Глодова; потеря паспорта (забыт вместе с пакетом в гримуборной ресторана); в близкой перспективе — потеря свободы (посадят по навету Тита) и — как следствие — потеря доброго имени. Да что там: впереди маячила потеря жизни!..

— А Васька, друг твой, где? — спросил Остапчук.

— Нету. Опасно ему теперь со мной, — сказал Май, дико оглянувшись — не гонятся ли за «Волгой» опричники Тита. — Нету у меня больше ни друга, ни ангела!

— Бывает, — вздохнул Остапчук.

— Слушай, поехали в Эфиопию! — страстно предложил Май.