Я подхожу ближе. Мне тоже хочется, чтобы Борька толкнул меня, хочется тоже упасть и хохотать вместе с Пашкой…

На болото падает первый луч восхода. Борьку охватывает беспокойство: он долго щурится на выглянувший край солнца, будто что-то вспоминает, и внезапно покидает нас.

Пашка вскакивает. Мы смотрим Борьке вслед. Огромными прыжками несется козел по мелким болотам, подбрасывая высоко зад с белым фартучком и поднимая столб брызг.

Все дальше и дальше уходит он в синеву тихих болот и там, за лесом, исчезает.

Далеко он заходит в своих ночных прогулках!

— Домой спешит, — улыбаясь, говорит Пашка, — не хочется ему виниться перед теткой Марфой да перед Петькой.

— Сколько же километров до Марфиного зимовья? Пашка пропускает мимо ушей мой вопрос: у него свои думки.

— Мне бы Борькины ноги…

— Что бы ты делал?

— Всю землю обежал…

— Так без остановки и обежал?

Он с серьезным видом поворачивается ко мне.

— В Индии бы задержался. — Глаза его сияют несбыточной мечтой.

— Почему обязательно в Индии?

— Из-за слонов, — живо поясняет он. — Недавно идем мы с дедушкой по джунглям. Лес густющий, обезьян видимо-невидимо. Гляжу, выбегает слон — и на дедушку. Схватил я его за хвост, а он все прет. Я и потянул изо всех сил: шкура с хвостом в руках осталась, а слон убежал.

— Ну и фантазер же ты, Пашка!

— Да ведь это во сне! Ей-богу, во сне. А то как-то львов видел…

— Ну как-нибудь расскажешь потом. А теперь пошли на стоянку. День начался, а мы еще на болотах…

Гурьяныч за утро хорошо поработал: срубил лиственницы на крыше избушки, заколотил в ней окна, двери, подпер двумя столбами покосившуюся стену, убрал мусор. «Вот это настоящий хозяин пришел в тайгу», — подумал я с гордостью за старика.

Увидев нас, не спеша снял котелок, стал раскладывать по чашкам гусятину. Мы с Пашкой набросились на еду. Старик дождался, когда у нас прошел первый приступ голода, спросил:

— Приходил зверь?

— Здоровущий!.. — отвечает парнишка, запихивая в рот кусок хлеба.

— Значит, пофартило. Какой-то сохатый тут еще живет.

— И Борьку видели.

Старик пронизывает внука недоверчивым взглядом.

— Неужто, шельмец, сюда прибегал? А впрочем, до Марфиного зимовья, ежли напрямик срезать, не так уж далеко. Узнал?

— Как же, узнал, сразу начал по карманам шарить.

— Ишь ты, баловник, — душевно отозвался Гурьяныч. — Даром что зверь, а умственно понимает человеческую ласку. Не шкодили бы мы в тайге, уняли бы свою жадность, смотри, как звери расплодились бы. Приволье им тут какое! И корма сколько хошь. Вот об чем тебе, Пашка, думать надо.

ПРОВОДНИК ДУЛУУ

Солнце заглянуло в лощину. В лесу, прохваченном ночной сыростью, еще лежали густые тени, а мы уже пробирались по чаще все в том же северо-восточном направлении.

Белый холодный туман сползал по лезвиям отрогов и таял: к ведру. Под ласковыми лучами солнца тайга наполнялась неукротимой жизнью. Все живое торжествовало, и каждое существо на свой лад славило наступающий день. Но вот раздался какой-то загадочный звук. Все прислушались. Кто-то в чаще то свистнет, то будто стукнет в сушину, то забулькает, точно полощет горло. Звуки чередовались, звучали то громче, то нежнее, тише и вдруг полились звонкой трелью. Все замерло вокруг. Никто не смел перебивать лесного певца… Гурьяныч стащил с мокрой головы шапку и, прижав ее обеими руками к груди, слушал улыбаясь. А Пашка стоял рядом, зажмурив глаза… Я тоже с наслаждением вслушивался, пытаясь угадать, кто поет.

— Варакушка! — шепнул старик, заметив мой вопросительный взгляд.

Я готов был провалиться со стыда — не узнал знаменитого стоголосого лесного музыканта, который слагает свои песни из песен всех лесных птиц, повторяет разнообразные звуки окружающей природы и выводит свои трели с таким мастерством, что, пожалуй, и соловей позавидует. Услышит песню пеночки и мигом включит ее в свою симфонию, а в нее вставит один-два звука из трели дрозда или крика желны. Словом, варакушка — выдающийся пернатый композитор, и слушать его — одно наслаждение.

— Видать, ему ночи не хватило. Ишь как наяривает, за мое почтенье. Слышишь, зажурчал ручейком и не захлебнется, шельмец. — Вытянув по-птичьи шею, Гурьяныч посмотрел в густой лесной сумрак, пронизанный полосами солнечного света, и двинулся вперед. Еле заметная звериная тропа скоро потерялась.

— Пашка, как думаешь, распадком лучше или косогором пройдем? — спросил он внука.

Пашка деловито глянул вдаль:

— Распадком, должно, меньше завала.

— Ну что ж, испытаем. Благословен путь, — произносит старик, сворачивая в распадок.

Идем еле заметными просветами, обставленными кедрами, пихтами, лиственницами. Перешагиваем через могилы лесных великанов, прикрытые ярко-зеленым мхом. Мнем одряхлевшие пни. Кое-как протискиваемся сквозь колючие заросли и наконец попадаем в непролазную чащу.

— Пашка, бери топор, айда, руби проход. Стали попадаться заплесневелые болота.

Кругом глушь, ни единого следа пребывания человека: ни порубок, ни остатков огнища, ни затесок.

Вдруг слева раздается пугливое цоканье белки. Гурьяныч вскидывает голову, останавливается. Зверек спешит по стволу толстой березы к вершине, липнет к сучку и с любопытством осматривает нас сверху.

— Пашка, вернись, какое чудо покажу. — И старик тычет посохом в ствол. — Родник в березе. Дятел пробил клювом кору, напился медовушного сока, потом, вишь, белка прибежала, может, и бурундучишко уже наведывался и, охмелевший от сладости, где-то на солнышке дремлет. Запомни: конец мая — самое время соков. Чуть задень кору — и он брызнет, польется…

— Пить охота, — перебивает просящим тоном Пашка.

— Можешь соку попить. Дай топор.

Ловким ударом топора Гурьяныч сделал две глубокие зарубки, пересекающиеся внизу под прямым углом. Сок брызнул, точно белая кровь из свежей раны. Старик в место пересечения воткнул прутик, и по нему непрерывной струйкой побежала влага.

— Ну-ка, Пашка, утоли жажду березовой сладостью, отведай лесного напитка, — говорит старик, отступая от березы.

Пашка подставляет под струйку сложенные ладони, ждет, когда набежит сок, пьет его жадно, громко, смачно облизывая губы, и опять подставляет ладони под прутик.

— Ну и сладка водица! — восторгается он.

Идем дальше. В вершине распадка лес поредел, измельчился. Мы неожиданно вышли к озерку, покойному, грустному, как все лесные озера. В его прозрачной глубине лежит чистая синева неба, проткнутая по краям отраженными в воде вершинами береговых елей. Дальше местность меняется, с двух сторон нас сжимают горы. Мы идем по дну глубокого каньона. Над нами нависают угрожающие стены скал, прикрытые лоскутами синего неба. Место дикое. Ни тропинки, ни следа человека.

Ущелье уводит нас в глубь гор. Мы видим впереди них заснеженные пики и зубчатые гребни, урезающие темные провалы. Тут, в ущелье, иной мир. Нет задыхающейся растительности, буйства природы, птичьих песен. Сюда не заходят теплые ветерки, не заглядывает живительное солнце. На крутых гранитных стенах и в расщелинах лежат вечные тени.

Уходим в самую глубину ущелья. Здесь еще теснее. Непродуваемая сырость. Пашка идет впереди, торопится, хочет скорее пройти этот мрачный, отрезок пути. Гурьяныч нет-нет да и подбодрит криком Кудряшку, и тогда вдруг пробудятся скалы, перекликнутся, заговорят и снова надолго умолкнут.

Там, где серебристые нити ручейков сливаются в один ручей, мы останавливаемся передохнуть. Предстоит крутой подъем на перевал. Кудряшке ни за что не вынести своего вьюка. Мы с Пашкой берем на себя часть груза. Да и Гурьянычу не легко будет подняться на высоту.

Под хребтом еще утро. Прозрачные облачка плывут над горами и бесследно тают в далекой синеве. Ветерок наносит весенний аромат посвежевших хвойных лесов, рододендронов, набухающих почек багульника, мхов и отогретых камней. Зеленые лужайки окаймляют россыпи, на влажной почве первые цветы, и над ними уже крутится обольщенный шмель. Только березки стоят раздетые, не верят теплу, птичьим песням, ручейкам, боятся — обманет их капризный май.