Я выбираюсь из скрадка, иду к берегу.

На воде серым комом маячит сбитый гусь. Услышав мои шаги, он трудно выпрямляет непослушную ему теперь шею. Дико смотрит на меня, торопится к зеленому островку посредине Горлового. Долго взбирается на него и уже не оглядывается — равнодушен к опасности.

Я стою у кромки озера с опущенным ружьем. Вижу, гусь топчется на жестком троелисте, как видно, хочет поудобнее устроить свою последнюю сидку на этой беспокойной земле. Потом вдруг вытягивает шею, прислушивается, кричит в потемневшее небо еще и еще и, падая, роняет краеноклювую голову на спину. Стихает прощальный шелест троелиста. И только теперь с непростительным опозданием с высокого неба падает на остров ответный крик, но он, кажется, уже не задевает слуха убитого гуся.

Его подруга носится над озером. Вытянув шею, она всматривается в потемневшую гладь воды, все зовет и зовет…

Вдруг справа раздается свист. Живо поворачиваюсь, приседаю. Из-за кривуна наплывает знакомый чирочий разговор, и я снова во власти охотничьего азарта.

Стая летит высоко над водою. Вот она уже рядом. Стреляю. Мгновенный свет на какую-то долю секунды выхватывает из темноты рыжие космы осоки, опустевшую отмель.

Чирок тяжелым комочком падает у моих ног. Я не кричу в экстазе «есть!», не восторгаюсь удачей — минутный порыв охотничьей страсти с выстрелом гаснет, как выключенный свет.

Поднимаю убитого селезня. Чирок в брачном наряде. Какое сочетание красок! Какие нежные переходы от одного цвета к другому. И все в меру, скупо, расчетливо. Вот уж поистине великая созидательница природа.

— Дядя, дождитесь меня! — доносится голос Пашки.

Я слышу, как он вдалеке торопливо шлепает по болоту.

У меня еще забота — достать гуся. Озеро глубокое, только вплавь можно добраться до островка. Но вода ледяная. Что же делать. Не бросать же его на съедение хищникам? Решаю дождаться Пашку. Он ведь, как говорит дедушка, на все горазд: может, и сейчас что-нибудь придумает, посмотрим.

Увял багровый румянец зари. Сразу похолодало. Легкие, как дым, седые клочья тумана протянулись над потной равниной, окутывая болота и озера сизоватым покровом. За Горловым, над темными восточными хребтами, радостно блеснула первая звездочка. Где-то за лесом упал токующий бекас, оставив в воздухе дребезжащий звук.

Стою жду.

На озерах тягостная тишина, мертвая, долгая. Все улетело, убежало, затаилось в страхе, посеянном выстрелами! Хотя бы кулик крикнул!

— Ты что-то, Пашка, долго идешь. Тяжело несешь, что ли? — спрашиваю я и быстрым взглядом окидываю фигуру парнишки. — Стрелял вроде много, а где же утки?

— Пустой, близко не подпускают, а далеко я не могу выделить. Зря патроны извел…

— Плохи твои дела! — сочувственно говорю ему.

— А вы убили? — Пашка начинает обыскивать меня острым, испытующим взглядом.

Заметив чирка, он всплескивает от удивления руками, приседает перед ним на корточки, обращается к Жулику:

— Глянь, кака крупна утка!

— Это у тебя, Пашка, от зависти зрачки расширились… — говорю я. — Впрочем, у тебя и такой нет.

— Ружье-то фальшивит, видать, не туда дробь бросает, или легкоранное: бью, бью — ни пуха, ни пера!

Пашка поднимается, и тут я замечаю какой-то подвох на его хитрющей физиономии. «Неужели обманул?!» — обжигает меня мысль Так и есть! Вижу, сзади, между широко расставленных ног, свисает до земли пара гусиных лап.

— А ну повернись!

— Гусенок так себе, маленький, на похлебку.

Пашка стоит невозмутимый, но выдают глаза. В них — торжество. Парнишка не спеша запускает правую руку под ватник, долго отвязывает от пояса птицу, перекинутую длинной шеей через левое плечо, поворачивается ко мне спиною, и из-под телогрейки вываливается на землю огромный гусь-гуменник.

— Вот это да!.. — вырывается у меня искренне. — Где же это тебе дурница попалась?

— Из табуна влет выбил! — не без бахвальства говорит он.

— Так уж и влет!..

Пашка делает вид, что не слышит моих слов, берет чирка, кладет рядом с гусем. В сравнении с гуменником он кажется крошечным, жалким трофеем.

— Из двух птиц похлебка будет куда с добром!

— Если не хватит, у меня еще гусь есть.

Этого Пашка никак не ожидал. Он испытующе смотрит на меня — не верит.

— Да, да, гусь и, пожалуй, покрупнее твоего. Так что ты не очень-то задирай нос.

— А где он?

— Пока на острове. Видишь серый ком? — Ах, на острове… — Парнишке как будто сразу полегчало. — Его еще надо достать, тогда считать гусем.

— А ты помоги.

Пашка деловито подходит к берегу, всматривается в густой сумрак, пробует пальцем воду.

— Ты не вздумай в озеро лезть!

— Нет надобности. Жулик мигом достанет, — уверенно отвечает Пашка.

Он отстегивает на собаке ошейник, бросает в сторону острова небольшую палку, кричит на оторопевшую собачонку, впервые попавшую на охоту.

— Жулик, возьми!.. Пиль!

— Жулик умоляюще смотрит на него. Чего бы он ни отдал сейчас, чтобы не лезть в холодную воду. Но Пашка проявляет упорство. Еще бросает палку, угрожающе кричит на собачонку. У той нет выхода: она осторожно, как балерина, переступает ногами, пробует войти в озеро, но тотчас же отскакивает назад. Ее начинает трясти.

— Жулик, хороший песик… — ласково начинает «дрессировщик» и, бросая палку к островку, кричит: — Возьми!.. Пиль!.. Я кому говорю!..

Жулик ложится на спину, поднимает лапы, сдается. На морде страх и унижение. Пашка ставит его на ноги, еще что-то бросает в озеро и сталкивает Жулика в воду. Тут уж ничего не поделаешь, и собачонка плывет к островку, прикрытому мраком ночи.

Стоим ждем. Втайне я, как мальчишка, радуюсь, что обстрелял Пашку: один к двум в мою пользу. Конечно, чирок не велика птица, но при данной ситуации — козырь. И страшно хочется, чтобы мой гусь оказался крупнее, тогда Пашка прикусит язык… И тут я краснею за свои мысли.

Внезапно, будто сигналя об опасности, слева кричит большой кулик, а позади за темной полоской ельника осторожно курлыкают журавли. Опять томительная тишина… До слуха долетает долгожданный шелест троелиста, тяжелое сопение, возня. Пашка облегченно вздыхает.

— Жулик, назад! — кричит он повелевающим тоном. Вместо ответа с острова доносится хруст костей.

Парнишка поворачивает ко мне лицо, искаженное недоумением, и, угрожая кулаком в сторону острова, кричит сколько есть силы:

— Жулик, назад!

— Назад! Назад!.. — кричим мы почти одновременно, но наши угрозы безнадежно молкнут в темноте.

Пашка вскидывает ружье, стреляет в воздух. Жулик в ответ лакает воду и опять принимается за гуся…

«Вот и обстрелял!» — с горьким сожалением думаю я.

— Оно, конечно… — начинает Пашка оправдываться. — Если бы я за каждую подноску давал Жулику сахар, как в цирке, он бы и не подвел. Но бабушка не согласна, говорит: «Нечего собак приучать, лучше сами лишний стакан сладкого чая выпьем». Вот и получилось…

— Прямо надо сказать, Пашка, скверно получилось. Зря извели гуся.

— Ничего, — успокаивает меня парнишка и, копируя дедушку, продолжает: — Завтра за мое почтение настреляем.

— Где тут настрелять! Видишь, не успели мы появиться, как с озера птицу будто ветром сдуло. Ей отдохнуть надо, а мы ее свинцом угощаем. Лет бы на пять отобрать у охотников ружья, пусть птица успокоится, расплодится…

Пашка растерянно молчит.

С озер доносится крик одинокой птицы.

Нас окутывает холодом широкая таежная ночь. Ее влажные туманы накрывают опустевшие озера. И земля, на которой мы стоим с Пашкой, кажется где-то далеко-далеко от людей, на краю материка.

Меня пугает ее отчужденность, ее безмолвие.

Молча шлепаем по заболоченному перелеску. В лужах зажглись небесные светлячки. Пашка озорно топчет их латаными сапогами, ломает вдрызг зеркальную гладь воды, как будто шагает по звездам. С такой добычей ему теперь хоть куда!