Игнорирование последствий экономической политики, как отвергаемой, так и рекомендуемой, нелепо. Ибо моралисты и христианские сторонники антикапитализма не интересуются экономической организацией общества не по причине своей капризности. Они стремятся реформировать существующие условия, желая вызвать вполне определённые результаты. Они называют несправедливостью капитализма то, что он якобы приводит к распространению нужды и нищеты. Они защищают реформы, которые, как они ожидают, уничтожат нужду и нищету. Поэтому с точки зрения своих собственных оценок и целей, которые они сами стремятся достичь, они непоследовательны, ссылаясь только на что-то, что они называют высшим критерием справедливости и нравственности, и игнорируют экономический анализ как капитализма, так и антикапиталистических мер экономической политики. Их определение капитализма как несправедливого, а антикапиталистических мер как справедливых совершенно произвольно, так как не имеет никакого отношения к результату каждого из этих комплексов экономической политики.

Дело в том, что те, кто борется с капитализмом как системой, противоречащей принципам морали и религии, некритично и легкомысленно признали все экономические учения социалистов и коммунистов. Подобно марксистам, они приписали всё зло – экономические кризисы, безработицу, бедность, преступления и множество других пороков – действию капитализма, а всё положительное – высокий уровень жизни в капиталистических странах, развитие технологии, снижение смертности, и т.д. – действиям правительства и профсоюзов. Они невольно разделяют все догмы марксизма, кроме его (просто случайного) атеизма. Капитуляция философской этики и религии перед лицом антикапиталистических учений является величайшим триумфом социалистической и интервенционистской пропаганды. Это низводит философскую этику и религию до уровня подручных у сил, стремящихся разрушить западную цивилизацию. Называя капитализм несправедливым и заявляя, что его отмена установит справедливость, моралисты и священнослужители оказывают бесценную услугу социалистам и интервенционистам и освобождают их от величайшей обузы – невозможности опровергнуть критику экономистами их планов посредством дискурсивного рассуждения.

Необходимо повторить, что никакая аргументация, основанная на принципах философской этики или христианской веры, не может отвергать экономическую систему, которая добилась успеха в улучшении материальных условий жизни всех людей, как несправедливую в своей основе и присваивать эпитет «справедливая» системе, которая распространяет нищету и голод. Оценка любой экономической системы должна производится на основе тщательного анализа её результатов, а не путём апелляции к произвольной концепции справедливости, пренебрегающей тем, чтобы полностью учесть эти результаты.

С XVII в. философы, обсуждая основное содержание истории, начали акцентировать проблемы свободы и зависимости. Их концепции были весьма неопределенны, заимствованы из политической философии Древней Греции и находились под влиянием преобладающих интерпретаций условий германских племён, вторжение которых разрушило Западную Римскую империю. В соответствии со взглядами этих мыслителей свобода является изначальным состоянием человечества, а правление королей возникло в ходе дальнейшей истории. В библейском повествовании о провозглашении царствования Саула они находили как подтверждение своей доктрины, так и весьма неприглядное описание особенностей царского правления <Цар 8:11–18>. Историческая эволюция, делали они вывод, лишила человека его неотчуждаемого права на свободу.

Философы эпохи Просвещения были практически едины, отвергая претензии на наследственную королевскую власть и рекомендуя республиканскую форму правления. Королевская полиция вынуждала их соблюдать осторожность в выражении своих идей, однако народ мог читать между строк. Накануне американской и французской революций монархия потеряла своё вековое влияние на человеческие умы. Огромный престиж, которым пользовалась Англия, в то время самая богатая и самая могущественная держава, подсказывал компромисс между двумя несовместимыми принципами правления, вполне удовлетворительно функционировавший в Великобритании. Однако древние местные династии континентальной Европы не были готовы смириться с низведением себя до чисто церемониального положения, с которым, в конце концов, хотя и после определённого сопротивления, пришлось согласиться чужеземной династии в Великобритании. Они лишились своих корон, потому что пренебрегли ролью того, кого граф Шамбор назвал «законным королём революции».

В период расцвета либерализма господствовало мнение, что тенденция к власти народа неодолима. Даже консерваторы, отстаивающие возвращение к монархическому абсолютизму, сословным привилегиям дворянства и цензуре, были в большей или меньшей степени убеждены, что их борьба обречена на неудачу. Гегель, сторонник прусского абсолютизма, считал удобным на словах признавать повсеместно признанную философскую доктрину, определяя историю как «прогресс в сознании свободы» [56].

Но затем подросло новое поколение, отвергнувшее все идеалы либерального движения и, в отличие от Гегеля, не скрывающее свои истинные намерения за лицемерным почитанием слова свобода. Несмотря на симпатии к принципам этих самозванных социальных реформаторов, Джон Стюарт Милль не мог не назвать их проекты – а особенно проекты Огюста Конта – гибелью свободы <Письмо к Хариет Милль, 15 янв. 1855 г. Hayek F.A. John Stuart Mill and Harriet Taylor. – Chicago: University of Chicago Press. 1951. P. 216>. В глазах этих радикалов злейшими врагами человечества были не деспоты, а изгнавшая их «буржуазия». Буржуазия, говорили они, обманула народ, провозгласив фальшивые лозунги свободы, равенства перед законом и представительного правительства. В действительности же буржуазия жаждала беззаботно эксплуатировать подавляющее большинство честных людей. Демократия была в сущности плутодемократией, шорами, скрывающими неограниченную диктатуру капиталистов. Массам необходима не свобода и участие в управление делами государства, а всемогущество «подлинных друзей» народа, авангарда пролетариата или харизматического вождя. Ни один читатель книг и памфлетов революционного социализма не может не понять, что их авторы стремятся не к свободе, а к неограниченному тоталитарному деспотизму. Но до тех пор, пока социалисты не захватили власть, для ведения своей пропаганды они крайне нуждались в институтах и биллях «плутократического» либерализма. Как оппозиционная партия они не могут обойтись ни без публичности предоставляемой им парламентской трибуны, ни без свободы слова, совести и печати. Таким образом, им вынужденно приходится включать в свою программу свободы и гражданские права, которые они твёрдо намерены упразднить, как только захватят власть. Ибо, как заявил Бухарин, после захвата России большевиками, было бы смешно требовать от капиталистов свободы для рабочего движения, не требуя свободы для всех <Бухарин Н. И. Программа коммунистов (большевиков). – Калуга, 1918. С. 28>.

В первые годы своего режима Советы и не думали скрывать своего отвращения к народному правительству и гражданским свободам, и открыто превозносили свои диктаторские методы. Но в конце тридцатых годов они осознали, что их незамаскированная программа антисвободы непопулярна в Западной Европе и Северной Америке. Когда испугались перевооружения Германии, то захотели установить дружественные отношения с Западом и внезапно изменили своё отношение к терминам (но не идеям) – демократия, конституционное правительство и гражданские свободы. Они провозгласили лозунг «народный фронт» и заключили союз с соперничающими социалистическими фракциями, которых до этого клеймили как социал-предателей. Россия получила конституцию, которую подобострастные писаки во всём мире восхваляли как самый совершенный документ в истории, несмотря на то, что она основывалась на принципе однопартийности, отрицании гражданских свобод. С тех пор самые варварские и деспотичные правительства стали называть себя «народными демократиями».