— Мне было всего четыре года, когда меня усыновили. Мои приемные родители всегда думали, что я не сохранил никаких воспоминаний о прежней жизни, до усыновления. На самом деле я кое-что помню: маленькую подушечку, которая всегда была со мной. До сих пор явственно вижу, как мама взяла меня на руки и вырвала ее из моих ручонок. Я не смел заплакать. Даже дышать не смел. Она выбросила ее в мусорный ящик у выхода из приюта. Мы с ней сели в машину, а потом — в самолет.

Отлично: кажется, она поверила услышанному. Впервые в ее глазах блеснуло что-то похожее на нежность.

— С тех пор вы и разуверились. Вы правы, привязываться нельзя ни к чему.

— Это слишком поспешный вывод. Я не привязываюсь к вещам, не имею ничего своего, но мое сердце полно воспоминаний. У меня есть чудный невидимый альбом, в нем я храню лица, голоса, города. Он всегда со мной, и время от времени я с удовольствием его открываю.

— Интересно… Мне нравится ваша манера говорить. Вы смотрите на жизнь с высоты, как настоящий альпинист. С одной моей подругой было примерно то же, что и с вами. Она долго и тщетно искала своих биологических родителей. А вы не пытались?

Помолчав, она добавляет:

— Если вам неприятно, мы можем поговорить о чем-нибудь другом.

— Нет-нет, что вы! — заверяет он: настало время импровизации. — Я просто счастлив в кои-то веки поговорить о себе. Приемные родители уничтожили мое приютское досье. Они уверяли, что нашли меня в Сене, я, мол, плыл по течению в деревянной лохани. В детстве я пообещал себе, что все выясню, когда у меня будут возможности. Но я вырос, и желание как-то пропало, мне это не нужно теперь. Я прекрасно себя чувствую с этой тайной, ношу ее в себе, и она мне не мешает жить. Я не знаю, какие лица, какие тела, какие, в конце концов, жизни породили меня, и не хочу знать, зачем мне лишняя боль? Представьте, я узнаю, допустим, что мой отец был жуликом, бандитом или спесивым аристократом, а моя мать шлюхой, горничной или мещанкой, скрывшей свой грех? Для нормального человека родители — что-то вроде зеркала. Если родители истеричны, злы, сексуально озабочены, то детей всю жизнь преследует страх быть похожими на тех, кто произвел их на свет. Иной раз, борясь с собой, они только быстрее к этому приходят. Я же свободен телом и кровью. Я сам себя создал. Я смотрю на себя не через призму родителей. В этом, пожалуй, мне повезло.

Джонатан сам взволнован собственным красноречием. Низко павший отец, болезнь матери — есть повод для навязчивых идей, но, может быть, когда-нибудь он сумеет стать похожим на свою сегодняшнюю роль: здоровым и мужественным человеком, которому не за что себя презирать.

— Моя подруга, о которой я говорила, выросла в приюте, — говорит Аямэй. — Ей трудно найти свое место в обществе. Вам не кажется, что у этой свободы есть оборотная сторона? Подруга не умеет ни давать, ни брать. Она моя ровесница, а у нее не было в жизни любви.

Не о себе ли она говорит? Джонатан знает, что родители Аямэй умерли и что она не замужем. Он пытается прощупать почву:

— О, любовь, это обширная тема, целой жизни не хватит! Ваша подруга живет в Париже? Знаете, таким людям, как мы, полезно встречаться и рассказывать друг другу о себе. Взаимная поддержка дорогого стоит.

— К сожалению, она в Китае.

— А вы? Вы, наверно, пережили любовь, и не раз. В вашей жизни кто-то есть?

— У меня никого нет. А у вас?

— Я один, как и вы! Чуть было не женился четыре года назад, но она меня бросила, оставив неплохие кадры в альбоме моей памяти. С тех пор я дрейфую в поисках нового берега… Еще чаю? Ну вот, теперь, когда вы знаете обо мне все, могу я задавать вам вопросы?

— …Задавайте.

— Откуда вы?

— Из Пекина, я ведь уже говорила. Вы забыли?

— Конечно же я помню. А чем занимаются ваши родители?

— Они преподавали в университете.

— Теперь, я полагаю, на заслуженном отдыхе?

— …Да, в каком-то смысле.

— У вас есть братья, сестры?

— Я единственная дочь.

— Когда вы были в Китае в последний раз?

Она опять уходит от ответа. Возвращает ему вопрос:

— А когда вы были в Китае в первый раз?

— Летом девяносто второго. Первым городом, который я увидел в Китае, был Пекин, — устало отвечает Джонатан.

Она не желает говорить о себе? Ладно, они поговорят о нем, если ей этого хочется. Так или иначе, цель у него одна: соблазнить ее.

— …Было очень жарко и тьма народу на улицах. Одни играли в шахматы под фонарями, другие лежали на бамбуковых циновках и что-то друг другу рассказывали, обмахиваясь пальмовыми веерами. Играли дети, проносились мимо велосипеды, торговцы с тележками окликали меня, предлагая арбузы, персики, сливы, поющих цикад в крошечных плетеных клеточках…

Когда Джонатан фантазирует, ему всегда жаль, что он не стал писателем. Впрочем, техника та же: вышивать узоры вымысла по канве правды.

— Меня убаюкивала музыка вашего языка. Помню, я всматривался в освещенные окна домов и пытался представить себе, как живут эти люди, там, за оконными стеклами. О чем они думают в этот самый момент? Как говорят друг другу слова любви? Чем занимаются их дети после школы? Что они видят во сне?

Наконец-то ее покорила поэзия. Она открывается ему:

— Когда я приехала в Париж в девяносто первом, я тоже бродила по улицам и смотрела на освещенные окна. Это было накануне Рождества, весь город в разноцветных гирляндах. Елисейские Поля превратились в реку мерцающих огней. В витрине «Бон-Марше» механические куклы танцевали под искусственным снегом. Я приехала из коммунистической страны, где улицы были темны и пусты. Я помнила деревни без электричества, городки, черные от угольной копоти, школы, где не было ни столов, ни стульев. Я и представить себе не могла столько богатства напоказ. Мне открывалась парижская жизнь: изобилие, расточительность, спесь и беспечность. Я была очень наивна тогда. Думала, что французы счастливы, что они просто обязаны быть счастливыми.

— Увы, это не так.

— Я поняла это, когда в первый раз спустилась в метро: все эти лица, усталые, перекошенные, злые…

Решительно, в таланте сказочницы она не уступает ему. Что ж, Джонатану только азарта придает это литературное соревнование.

— Мне повезло больше, чем вам. Когда я отправился в Китай в девяносто втором, в памяти были еще свежи картины Тяньаньмынь. Я представлял себе угнетенный, несчастный народ, а увидел город, в котором кипела жизнь, и горожан-трудяг, умеющих жить простыми будничными радостями, будь то красная рыбка в аквариуме, битва сверчков, запуск воздушного змея, боевые искусства на заре или прогулка под вечер.

Он говорит в порыве вдохновения, не забыв, однако, упомянуть о Тяньаньмынь. Она подает ответную реплику, тоже не теряя бдительности:

— Это было двенадцать лет назад. Теперь строительство закончилось, и Пекин преобразился. Это совсем другой город. Нет больше ни узких улочек, ни торговцев с цикадами и сверчками. В следующий раз, когда приедете, убедитесь сами: больше не видно звезд на небе.

Самое время для атаки, которой она не ожидает. Со своим коронным видом американского простачка он спрашивает:

— Вы бываете там каждый год?

Молчание. Довольный эффектом, он настаивает:

— Этим летом поедете в Китай?

Молчание. Джонатан ликует.

— Вы не скучаете по родителям?

И тут она вдруг улыбается ему:

— Можно мне еще чашку чая? У вас превосходный «Колодец Дракона». Вы покупали его в Гонконге?

Мужества ей не занимать. Все еще пытается защищаться.

— Вы говорите по-китайски? — спрашивает она.

— Нет, — твердо отвечает он. И добавляет: — Мне хотелось бы поехать в Китай с вами.

— Может быть.

Она встает.

— Вы уже уходите?

— У меня второе занятие в десять. Пора. Спасибо за завтрак.

— Простите, если мои вопросы были нескромными.

Она идет к двери. Он за ней.

— В самом деле, вы не похожи ни на одну из женщин, которых я знал.

Она уже взяла свой меч и открывает дверь.