— Сядь сверху, — отрывисто бросает он ей.

Она молча кивает.

Он ложится на спину, чуть раздвинув ноги, уронив руки. Ступни Аямэй холодят ему бока. Она озирается — взгляд полон восторга, — и, согнув колени, садится на него. Он зажмуривается. Влажное тепло окутывает его, стискивает. Он хрипит, изображая упоение. Мужское естество болит, но он продолжает двигаться — пусть думает, будто так возбудила его, что ему не остановиться. Приподняв веки, он видит капли пота на лбу Аямэй. Красная, распатланная, закусив губу, она ритмично подпрыгивает на нем.

— Быстрее! — хрипит он.

Она ускоряет темп. Раскрыв рот, он мотает головой вправо-влево. Его крики переходят в частые свистящие вздохи.

— Давай, сука! Быстрее! Хорошо! А-ах! А-ах!

Не зная, что он наблюдает за ней в щелку из-под опущенных век, она поворачивает голову и улыбается висящей на стене гравюре с китайскими иероглифами. Ее губы растягиваются, открыв два ряда мелких зубов. Пьянея от досады, он дает ей увесистого шлепка по ягодицам.

— Давай же, ну! Быстрее! Кончим вместе… Ты готова? Я уже готов! Да! А-ах!

Он испускает протяжный вопль.

Она обмякает на нем, думая, что он кончил.

Он лежит, ошеломленный. Никогда за всю свою жизнь он не позволял себе так кричать.

Крик опустошил его и принес чувство освобожденности.

Кричать, оказывается, лучше, чем кончать.

Площадь Сен-Сюльпис. Первая летняя жара; с женщин, как листья с деревьев, облетели одежки. В «Кафе-де-ла-Мэри» Филипп проходит через зал, полный гула голосов и сигаретного дыма, к узкой лестнице слева от туалета. Поднимается по крутым ступенькам.

На втором этаже тихо, ни души. За окном густая листва старого каштана и шпиль церкви.

Она приходит с опозданием. На ней зеленое муслиновое платье. Вбежав, опускается на диванчик.

— Здесь нам не помешают.

Он начинает с комплимента — привычка политика:

— Ты великолепно выглядишь. Какое красивое платье.

— Тебе нравится? С тех пор как я вступила в «Земной Мандат», приходится носить каждый день другой цвет, в строго определенном порядке. Семь дней недели — семь цветов радуги.

— Вот как?

— Ты не находишь, что мне это на пользу?

— И да и нет.

— Послушай, Филипп, сколько ты меня знаешь, я всегда носила черный цвет. Исключение делала только для красного. Ни синего, ни зеленого, оранжевого, желтого — никогда. Теперь я чувствую себя не такой мрачной, более открытой миру.

— Может быть… Не помню…

— Конечно, ты не помнишь. Для тебя женщины — так, мебель в зале приемов. Чтобы было куда присесть, стряхнуть пепел, положить газеты и журналы. Ты когда-нибудь рассматривал мебель на улице Варенн?

— Это обвинение?

— Это попытка объяснить тебе, что «Земной Мандат» придумали не дураки. Мне почти хочется по-настоящему обратиться. Ты давно смотрел на себя в зеркало, Филипп? Сколько лет ты ходишь с кислым лицом, презрительным взглядом, ехидной улыбочкой. Ты ведь был красавцем, когда я с тобой познакомилась. А теперь стал копией твоего министра, брызжешь слюной и размахиваешь руками в точности как он.

— Прекрати меня поучать, — ворчливо отбивается Филипп. — Где официанты, почему к нам никто не подходит? У меня в пять встреча в Сенате.

— Сейчас придут. Расслабься. Погода прекрасная, всем хорошо. Давай порадуемся жизни. Надо жить настоящим.

Филипп усмехается:

— Аямэй, ты влюблена.

Она равнодушно пожимает плечами.

— Да, конечно. Ты всегда прав.

— Он белокур, как серфингист, и красив, как голливудский актер. Его научили улыбаться. Этакий сборный автомат для обольщения, мужчина-биг-мак, загорелый, спортивный, не без «духовности». Полная противоположность упертым революционеркам вроде тебя. Он не мог тебе не понравиться.

— Где ты его видел?

— На прошлой неделе, когда выходил от тебя, встретил у подъезда. Мы улыбнулись друг другу. А ты чего хотела? Надо было поцеловаться?

Аямэй смотрит на него с презрением:

— Подарок принес?

— Да.

Он берет стоявший на полу бумажный пакет от «Луи Вюиттона». Она достает из него дамскую сумочку, встряхивает ее.

— Спасибо, милый!

Целует воздух у его лица и шепчет:

— Ты все сделал, как я просила? Подписал письма, даты поставил?

Он отвечает кивком головы и, помолчав, спрашивает:

— Ты можешь мне сказать, зачем эта подложная переписка между китайскими руководителями и правительством?

— Увидишь.

— Зачем сливать американцам дезинформацию?

— Затем, что это нам на руку.

— Чем это может быть нам полезно? — настаивает он.

Она устало отмахивается:

— Слишком много задаешь вопросов. Чем меньше будешь знать, тем дольше проживешь. Так ты говорил, что я влюблена…

Его злит, что она уходит от прямых ответов, произвольно меняя тему, но спорить нет сил.

— Да, я говорил, что такой извращенке, как ты, любовь доступна только неправедным и извилистым путем лжи.

— Браво, отлично сказано. К сожалению, это он влюблен в меня.

— Как ты можешь быть уверена в его чувствах? Он живет под чужим именем, с фальшивым паспортом. Ты выяснила, кто он такой? Можешь сказать мне его псевдоним, подлинное имя, настоящую дату рождения?

— Пока нет, но мы все узнаем. Он у меня на крючке. Я вытяну из него признание. И выйду на его агентурную сеть.

Взгляд Аямэй скользит к окну, останавливается на кроне каштана.

— Ах, любовь, — вздыхает она. — Ты можешь сказать мне, что это такое?

— Лучше спроси об этом сопливых школьниц и неверных жен.

— Вот и я тоже не знаю, что такое любовь, — говорит она с горькой улыбкой. — Никто не любил меня, и я никого не любила. Когда мне было пять лет, я увидела на углу улицы труп нищего и поняла, что однажды кончу, как он: безымянным телом, гниющим там, где упало. Никто не заплачет надо мной, никто обо мне не вспомнит, никто не узнает меня. За мной приедет телега. Меня сожгут в печи и выбросят мой прах в мусорный бак, который отправится на городскую свалку. Я лишена права жить, как все люди, и не ропщу на судьбу. Но ведь есть в этом мире мужчины и женщины, которые любят и любимы. За них я и борюсь…

Он перебивает ее:

— Кончай пудрить мне мозги своими коммунистическими идеалами. Любовь — иллюзия. Люди любят только себя и ничего больше. В этом мире выживают лишь сильные, а слабые сходят с дистанции. Твой американец ловко притворяется, а ты ему веришь! Между вами никогда не будет чувств. Только соревнование.

Она качает головой:

— Филипп, мы с тобой из одного теста: мы едим, чтобы ощутить вкус, занимаемся любовью, чтобы получить удовольствие или информацию, мчимся вперед, убегая от прошлого, от настоящего, от вечности. Чтобы никогда не дать промашки, мы должны прежде всего выхолостить наши эмоции, запереть на замок чувства. Любовь есть… но эта вершина недосягаема для нас.

Филипп больше не слушает ее бред. Они перестали понимать друг друга. Она изменилась. С чего вдруг эта апология любви? Аямэй, которую он знал, была змеей, удавом. Джонатан Джулиан загипнотизировал ее своими байками о духовности. Похоже на то, что она взбунтовалась против Китая, против Франции, против себя самой — порождения ненависти. Филипп не забыл, что она была лидером демократического движения и что, перевербованная правительством, стала шпионкой-коммунисткой. Что же происходит сейчас — новый вираж?

Аямэй с Тяньаньмынь, преследуемая солдатами, Аямэй, замученная полицейскими, потом — заброшенная в Париж, без багажа, без документов, без знания языка, Аямэй, построившая жизнь в противовес своему прошлому, Аямэй, которая лгала, воровала, продавалась, плела агентурную сеть, кажется, наконец устала. Американцам, судя по всему, удалось нащупать ее слабое место. Поманив ее утопией любви, Джонатан Джулиан сулит ей исцеление от навалившегося отчаяния и нажитой шизофрении.

Аямэй встретила человека, похожего на нее. Оба они мифоманы и мошенники. Оба предатели и убийцы. Филипп содрогается, представив себе счастливые часы, проведенные фальшивыми любовниками вместе в доме 21 на площади Эдмона Ростана. Вот она накрасилась, надушилась, надела кружевные трусики. Тысячу раз посмотрелась в зеркало: красива ли? Он стучит в дверь. Входит. Они лгут друг другу, точно пара воркующих голубков. Она показывает ему свои трофеи: смотри, что удалось раздобыть сегодня! Довольный, он целует ее: продолжай в том же духе! Заливаясь краской от гордости, она морочит его, позволяя себя целовать. Они раздеваются, падают, обнявшись, на постель, повторяют, как заученный урок, пламенные тирады и влюбленные шепоты. Сойдясь в игре иллюзий, ослабив бдительность, оба забывают о реальном мире, в котором они враги. Персонажи, которых они воплощают, влюблены — и она влюбилась! Почему бы нет? Она знает, что у них в багаже одинаковый опыт, одни и те же рецепты для жизни, что они терзаются одинаковыми страхами и обречены на одно и то же одиночество. У нее есть фора. Ей жаль его. Но что может быть для шпионки опаснее жалости?