Дедишин был плох, но еще жив. Молодой, могучий, он довольно легко перенес первые пытки.

— В чем обвиняется? — властно торопя с ответом, спросил хмурый Шереметев, словно не князя Трубецкого, а какого-нибудь дьяка завалящего.

— Воровал, — ответствовал князь, — к ляхам бежал из Смоленска, много душ загубил.

— Не много, а одну, — жестко оборвал Шереметев, — и то по пьяному делу и из-за бабы. У тебя, княже, не меньше грехов на совести. Отдашь его мне…

— Но помилуй…

— Сказано: отдашь его мне.

— Но он…

— Что он?

Трубецкой отвел Шереметева прочь, зашептал:

— Этот Дедишин, тот самый…

— Не тот самый, а сын того самого, Васька…

— Так ты знаешь?! Но он же сын изменщика…

— Никто так не будет выслуживаться, яко сын изменщика государева. Он каленым железом готов теперь выжечь свой позор. Он у меня с Шеиным на Смоленск поедет. Понял, княже?

— Бери себе это дерьмо — Дедишина, — молвил Трубецкой.

«Силен Шеремет-мурза, — подумал он с ненавистью, — знает, что Дедишин Шеина ненавидит, на ту сторону к ляхам мечтает податься. Но еще поглядим, кому он послужит соглядатаем, тебе, Шеремет-мурза, или мне!»

Шквадрон Лермонта, выезжая из Москвы, пел новую песенку, завезенную из родной Шотландии последними пришельцами:

С дурными предчувствиями уезжал ротмистр Лермонт в поход. Тревожно сжималось сердце. Джордж Лермонт еще никогда так не унывал. Фортуна изменила солдату удачи, фортуна и Наталья. Счастье вроде женщины: коль полюбит вдруг сначала, так разлюбит под конец! Будучи до конца шкотом, пусть и обрусевшим, Джордж Лермонт занялся каббалистикой цифр. На его шкотской родине придавали особый смысл цифре 7, особенно трем семеркам — 777. С 1613-го по 1634-й пройдет 21 год его службы. 21 год — это три семерки — 777. Три топора. Смерть…

Говорят русские люди, как давно услышал Джордж Лермонт, что родина не там, где ты родился, а там, где в дело сгодился. Нет, нет и еще раз нет! Свою шотландскую родину он сам у себя отнял, разобидевшись на шотландского короля, предавшего, по мнению многих и многих шкотов, бедную Шотландию, променяв на богатую Англию, исконного врага его родины. Но ностальгическая любовь к родине и тоска по ней неимоверная никогда не затухали в его сердце, а наоборот, разгорались с годами все сильнее. И в то же время он все русел, русел и почти совсем уж обрусел на второй своей родине. Постепенно стал он думать не только исключительно по-шкотски, но и по-русски, а уже через десяток лет русский язык стал властно вытеснять шкотский язык, не говоря уж об аглицком. Все реже вспоминал он о своем шотландском дворянстве, все сильнее врастал в дворянство, лично завоеванное в боях в Московии…

Особенно сгодился Джордж Лермонт под конец своей боевой карьеры, когда перед походом на Смоленск, на новую войну с ляхами, он вошел в когорту тех иноземных офицеров, которые задолго до Петра Великого стали под началом главного московского воеводы Шеина перестраивать все русское необъятное войско. Именно Джордж Лермонт стал по требованию самого Шеина перестраивать все рейтарские полки, как иноземные, так и туземные. В 1630–1632 годах Лермонт выковал семь полков рейтаров в первой регулярной армии России. При этом Лермонт и близкие к нему иноземные офицеры, из числа которых он особенно ценил недавних пришельцев из Западной Европы, пользовались всеми последними достижениями в обновлении, модернизации полков нового строя. Под флагом этой новостройки (так она тогда называлась среди русских офицеров) и прошли эти последние два года. Новые рейтарские полки, давно уж доказавшие свою великую пользу армии, были доведены до 9–10 рот общей численностью в 2000 воинов! Пехотные полки тогда имели около 1700 воинов, которые называли мушкетерскими. В рейтарские полки входила на две трети тяжелая кавалерия, вооруженная мушкетами или карабинами и пистолетами, носили они железные шлемы и нагрудные латы. Были в ходу еще копейщики. (Внуки Джорджа Лермонта-рейтара по велению Петра Великого навсегда распрощаются с копьями, отдав предпочтение огнестрельному оружию. Копья Петр заменит трехгранным штыком.) В рейтары шли дворяне и дети боярские. Их и обучал Джордж Лермонт, закладывая основы славной русской кавалерии.

Увы, вряд ли могло присниться ему в самых амбициозных снах, что его потомок станет если не русским Байроном, то русским Шелли, а скорее и тем и другим в разнесчастной России. Но без него — запомним это навеки — не было бы автора ни «Героя нашего времени», ни «Бородина», ни… одного из двух солнц русской гениальной поэзии и прозы…

Лермонт возвращался с Московским рейтарским полком и Шеиным туда, где впервые ступил он на Русскую землю, — под Смоленск. Не только Царь, но и весь народ стремился вернуть ключ-город, вот уже двадцать долгих лет находившийся в руках неприятеля. В 1629 году угасла тридцатилетняя война Польши со Швецией, притушенная Альтмарским перемирием. Почил в Бозе, процарствовав без малого полсотни лет, шестидесятилетний наихристианнейший король Польши Жигимонт III, зарившийся на Московию не меньше Батыя. В том же году преставился и его враг Густав II Адольф, король шведский, на чей трон, раскинув пышные юбки, уверенно села его прекрасная дочь Христиана.

Перед отъездом из Москвы с новой армией главный воевода Михаил Борисович Шеин навестил патриарха Филарета. Святейший лежал в своем патриаршем покое. От него остались лишь кожа да кости, и старый полковник Дуглас наверняка увидел бы на его лице Гишюкратовы черты — тень скорой неотвратимой смерти. Шеин не знал человека, более чуждого непременного для его сана христианского смиренномудрия, кротости и долготерпения. Все последние годы был Святейший предан одной мечте — мечте о победоносной воине против Польши. Он заболел, когда узнал, что злейший его враг на земле — Жигимонт III — наконец-то преставился, отдал душу своему католическому Богу, избежав Филаретовой кары.

— Я желал бы умереть, — сказал натужно патриарх, — и быть со Христом, ибо вечное блаженство несравненно лучше земной доли и страшных моих мучений, но я останусь во плоти церкви своей, Руси великой и сына своего венценосного, ибо это нужнее для вас, чада мои возлюбленные, пока не побьем ляхов проклятых. Пока я жив, Михаиле, никого не бойся, смело делай свое дело. Ты наша слава и надежда, гроза и погибель врагов государства. Денно и нощно буду молиться я о нашей победе. Господь запрещает воздавать братиям злом за зло, но ляхи не братья, а лютые враги святой веры и государства Московского. — Первосвященник устремил на воеводу тлеющий взгляд из темных глазниц. — Взятием древнего Смоленска ты приведешь в трепет враждебные нам народы, и убоится нас всякий ворог — и лях, и ногаец, и крымчак, и турок.

Слабеющим голосом отпустил он главного воеводу.

— Будь благословен, сын мой, друг мой по плену!.. — Филарет поднял на Шеина горячечные глаза, тлевшие углями в черных глазницах:

— Благословляю тебя на битву, в коей решится судьба государства Московского! Бог услышит мои молитвы, ибо правда на нашей стороне. Вслед за Смоленском отвоюем мы у супостатов братскую Белую Русь.

Шеин верил: люд русский жаждал возвращения западной Руси. Захват поляками Смоленска и Северской земли, в свое время отвоеванных дедом и отцом Ивана Грозного, отрезал Московское государство от Днепра. Свей оттеснили его с берегов Балтийского (Варяжского) моря. Такого храбрые россы не могли стерпеть. Не оправившись от неисчислимых потерь, вызванных Смутными временами, русские люди, чья самоотверженность изумляла иноземного пришельца, были готовы на новые жертвы, соглашались на отказ от такой немыслимой ценой завоеванного мира, лишь бы вернуть потерянные русские земли. Они понимали, что наивно мечтать о вечном мире, что все могут рассчитывать лишь на мирную передышку.