— Желающих нет, — повторил Лин. — Мой уполномоченный в бешенстве, он говорит, что не узнает русских. С тех пор, как он был офицером, русские очень изменились.

Гастингс снова вынул сигару изо рта, осмотрел пепел и осторожно отвалил его ногтем мизинца.

— А без этого, дражайший, нельзя. Моральный эффект нужен. Подобные экзекуции великолепно прочистили бы им мозги! Пусть бьет морды ваш уполномоченный!

— Он с удовольствием бил бы, но он говорит, что он занимает в городе видное положение: он развозит воду, его все видят на улицах. Для него это невозможно.

Гастингс захохотал:

— Видное положение! Любопытные люди в этой Советской стране! Что ж, у меня на этот счет появились некоторые соображения. Я думаю, будет совершенно правильно, если мы докажем всему миру истину, что в советском городе бьют китайцев. Бьют в Америке, бьют и во Владивостоке... Ведь если во Владивостоке не бьют, значит, наш американский закон не есть всеобщий, а это невозможно. Поэтому все, что нужно, сделаю самостоятельно я с моими соотечественниками — матросами нашего корабля... Уж мы все устроим так, что и комар носа не подточит. Но деньги с вашего счета за это мероприятие, господин Лин, я сниму.

Гастингс посидел еще немного в беседке, уточняя детали предполагаемого: места, где должны были совершаться акции, обстановку, которая требовалась, своевременную поддержку местными силами, то есть китайцами, уважаемыми сторонниками Лин Дун-фына...

Через полчаса калитка снова открылась, старый китаец щелкнул задвижкой, и Гастингс пошел вниз по Бородинской к Амурскому заливу, к китайским кварталам, потому что всем своим существом он предпочитал эти несколько подозрительные кварталы остальному Владивостоку.

Спустя неделю в городе стали происходить на первый взгляд незначительные события: на Семеновском базаре люди неопределенного вида — то ли бродяги, то ли владельцы деревянных окраинных домиков — побили китайцев. Жертвы: сапожники, зеленщики, разносчики рыбы и каули. Избиение, как правило, разыгрывалось внезапно: на ничего не ожидающего китайца обрушивались кулаки и сапоги, его сбивали с ног, а орудия ремесла или товары веером летели по улице.

Налеты происходили в пустынных местах, поймать громил не удавалось. Несомненно для всех, они носили явно провокационный характер. Партийная организация города обратилась к населению, особенно к рабочей общественности, с указанием на необходимость усилить бдительность, но тут в среде самих рабочих, на бочарном заводе, произошел нехороший случай.

Это было вскоре после прекращения забастовки сапожников. Хозяева, наконец, уступили: неприкосновенный день отдыха в неделю и повышение зарплаты!

Двери лавчонок открылись. Джангуйды старательно сдирали скверные бумажонки со стен, дверей и окон.

Они нашли выход.

— Десять рублей сшить ботинки! — говорил, хмурясь и не глядя на посетителя, джангуйда, заранее уверенный в эффекте своих слов.

— Десять? — удивлялся заказчик. — Вчера семь, а сегодня десять?

— Десять, — подтверждал хозяин. — Меньше не могу... моя сейчас сам больше плачу, — и кивал на подмастерьев.

Мао слушал излияния Кей-фу перед заказчиками и тихонько посвистывал. «Вот так фокус! — думал он. — Значит, не джангуйды будут платить, а заказчики? Джангуйды будут еще в больших прибылях? Они вернут себе и за забастовку и за дни отдыха. Какая же это победа? Надо было без всякой забастовки сказать заказчикам: платите больше — и все. Почему разрешают им драть такие деньги?»

Эти думы отравляли его радость и, окончив рабочий день, он отправился побеседовать к Сею. Добрался до завода и хотел войти в первые попавшиеся двери справиться о товарище. У дверей цеха стоял Графф. Настроение у него было самое скверное: ему хотелось тренироваться весь день, а Краснов заставлял работать.

«Наверное, наниматься, — подумал он, — их как мурашей, они просто забивают своей массой». — Куда тебе?

— Моя нада товарищ Сей Чен-вен, — улыбнулся сапожник.

Но высокий русский парень не улыбнулся и не ответил. Мао спросил еще раз — парень не шевельнулся. Тогда Мао сделал попытку пройти внутрь.

«Совсем обнаглели! Как у себя на родине!» — Цуба[30]! Куда? Тебе говорят!

Мао отошел на несколько шагов и беспомощно оглянулся. Два-три человека торопливо шли в разные стороны. Они были заняты своими делами и не обращали внимания на затруднительное положение старика. Две захожие курицы и петух рылись в щебне. Мао засунул руки в карманы и стоял совершенно спокойно, как будто ни о чем не думая. Но на самом деле за этим видимым безмятежьем наливалась буря.

Графф курил и смотрел по сторонам. Ему нужно было в цех, его бригада осталась на срочном уроке, он вышел на минуту покурить, но упрямство китайца приклеило его к порогу.

Мао снова придвинулся к дверям.

— Моя надо Сей Чен-вен... товарища работай здесь... Его здесь еси?

— Вались, — огрубил Графф. — Посторонним нельзя шляться по заводу.

Мао не понимал суровости тона:

— Почему нельзя, товарищ?

«Обязательно хочет поступить в бригаду, — разжигал себя Графф. — Они, сволочи, тянут друг дружку...» Оглянулся — поблизости никого. Подскочил к старику, схватил за плечо, повернул, ударил по затылку и толкнул. Атака была так неожиданна, а толчок так удачен, что Мао растянулся. Несколько секунд он не поднимался с земли, потом сел. Графф увидел горящие глаза и отвернулся.

— Эй... ходя, — позвал Мао пробегавшего к китайскому общежитию разносчика рыбы. — Ты видел... он меня ударил.

Разносчик под тяжелыми круглыми корзинами, под длинными, трудом вылакированными коромыслами остановился и крикнул:

— Я видел... он тебя схватил, ударил и повалил. Жалуйся, старик. Он тебя не смеет трогать.

Они с жаром заговорили, взглядывая на Граффа, который сделал вид, что все происшедшее его совершенно не касается.

— Как тебе имя? — спросил Мао.

— Вались, вались, — вдруг добродушно заговорил Графф. — Сидоров, Петров, Иванов... Ну, чего ты сидишь на земле? Что, я тебя убил, что ли? Ну, вались, вались... Хочешь курить?

Он торопливо достал папиросы и протянул старику. Тот встал и отвел их рукой.

— Как тебе имя?

— Вались! — с приливом злобы процедил Графф. — Говорю — Сидоров, и вались.

Старик постоял, посмотрел на него и пошел вдоль забора.

— Как ему имя? — спросил он у босоногой девчонки, жующей липучку.

Та раскрыла голубые глаза:

— Не знаю.

— Не знаешь?..

— Жалуйся, — посоветовал разносчик, оглядывая его согнувшуюся спину. — Тебе заплатят деньги.

Солнце заходило. Над горами висели облака. Края их кое-где начинали золотеть, как парча. Справа, на поле, играли в футбол. Мао шел, бережно ступая новыми ботинками по каменистой тропинке. Ботинки он надел нарочно, чтобы показать их Сею. Но сейчас они потеряли всякий смысл. Забастовка, новый путь, по которому он решил идти на старости лет, бессилие профсоюза, который не мешал джангуйдам извлекать из забастовки выгоду, жестокое оскорбление, только что нанесенное ему, подрывавшее самую веру в новый путь, — все перемешалось.

А разносчик рыбы через десять минут, сидя на корточках перед своими корзинами у дверей общежития, со всеми подробностями передавал, как русский рабочий ударом повалил старика-китайца. Сей стоял рядом с Цао и, не глядя на него, чувствовал, что у юноши горит лицо. Разносчика переспрашивали, потом долго молчали.

— Русские видели? — спросил Сей.

— Людей было мало... один, два человека... Старик один с большой бородой шел по сопке и видел.

— С большой бородой?

— С большой... — разносчик указал до полгруди.

— Куст, — решил Сей.

И опять замолчали, вытаскивая трубки и глядя на алеющие сопки.

— Ну, что я говорил? — усмехнулся Лу-ки. — Вот то, что рассказывает разносчик, — правда, а то, что говорите вы, — выдумка.

Довольный, он стал закуривать.

Разносчик этим же вечером рассказывал на Семеновском базаре о происшествии.