— Прошу!
Филиппов взял Веру под руку и торжественно повел к подъезду.
— Узнаете знакомые предметы? Та же перегородка... тот же аппарат. А вот и моя конурка. К сожалению, за время вашего отсутствия она не увеличилась в размере. Садитесь... Все то же... даже и самовар, который через десять минут зашумит и напоит нас.
— Ванюша! — крикнул он. — Пожалуйста, дружок, самовар!
Мягкий быстрый шорох у дверей. В щель заглянуло молодое лицо с соломенными волосами и широким, низким носом.
— Самовар?! Пожалуйста!..
— У меня здесь по домашнему. Дом далеко, в столовой, в очередях невозможно... живу самоваром и сдобными сухарями... Ну, теперь слушаю... Как же это случилось?
— Так сразу и рассказать?
— Так сразу и рассказывай.
— Хорошо... Ночью я проснулась от крика, треска, грохота. Подумала: тайфун, груз сорвался и катается по палубам и в трюме. Но тут же спохватилась: совсем не качает. Вдруг в иллюминатор плеснуло огнем, всё в каюте стало багровым. Я сразу поняла, что несчастье, накинула юбку и выскочила в коридор. Хлопают двери, люди кричат, топочут. Заревела сирена. Что творилось! Пламя било из трюма, как вода из пробоины. И, понимаете, Петр Петрович, это случилось как-то сразу... не то, что где-то от неосторожности загорелось. Пароход вспыхнул мгновенно. Разве это могло быть само по себе? Третий класс отрезало, пассажиры сгорели живьем. Один Панкратов спасся. У него болели зубы, он не спал и ходил по палубе... Сначала хотели тушить. Куда там! Шлюпки пылали, как солома. Я лезу на бак, ничего не соображаю... жить осталось несколько минут и надо выбрать род смерти: прыгать в море, чтобы утонуть, или сгореть? Соседнюю с моей каюту занимали бухгалтера, отправлявшиеся на рыбалки, один из них за мной даже ухаживал. Я увидела его: он старался оторвать какую-то доску... Доска не давалась. Надо было топором, топора не было. Он обернулся, посмотрел на меня и прыгнул за борт. И вдруг из-за ящиков на меня уставились глаза. Это были глаза Панкратова. Он выскочил, схватил меня за руку, потащил... Я увидела спущенную шлюпку... Через пять минут Панкратов изо всех сил греб от парохода на маленьком ялике. Пароход горит, лебедки стоят черные... будто человек выкинул руки и зовет на помощь. Над морем красный дым... и море красное.
Дверь скрипнула. Ванюша внес самовар. Юноша, в черной разлетающейся рубашке без пояса и ворота, шествовал босиком. Ванюша был подобран Филипповым в одной из экспедиций и теперь начинал иерархический путь в Совкино от первых ступеней.
— Смотрите, — показала Вера на ладонях три линии красных полос. — Это я, когда бежала, хваталась за перила лестницы... все железное на пароходе раскалилось.
— Ну, пей, милая.
— А путешествие из Японии... уже сюда. Ночью лежу с открытыми глазами, слушаю. Понимаю, что глупости, а не могу: все представляется шорох, треск, пламя за иллюминатором... Вас только нехватало там с аппаратом
— А причины катастрофы?
— Слышала, будто облили керосином сети, тару...
— Еще чаю?
— Наливайте, Петр Петрович, пожалуйста, выпью.
Филиппов налил, протянул ноги под столом, встретился с Вериными, испуганно отдернул свои и собрал лоб в морщины.
— Да, кое-кому приятна гибель «Севера»: ведь он вез на советские рыбалки советское снаряжение.
— Вы говорите о японцах, Петр Петрович?
— О них. Япония с некоторых пор думает, что камчатская рыба — ее рыба, и каждый лосось, пойманный нашей сетью, — грабительство. Каша заваривается круто. Поживем — увидим.
ВО ДВОРЕ ЗЛЫЕ СОБАКИ
Китайские пассажиры третьего класса «Трансбалта» вышли на набережную часом позже пассажиров «Хозан-мару». Перед выходом волновались: большинство ехало во Владивосток впервые.
Но Хай Шэнь-вей не совсем чужой город. Во-первых, десятки тысяч китайцев работают в Городе великого трепанга[3] и, во-вторых, это — советский город.
Об этом говорил Сей Чен-вен, сидя на узле около иллюминатора, своему другу Цао Вань-суну.
— В советском городе не надо идти в дорогую харчевку, а нужно отправиться в союз и получить листок в столовую. Потом через биржу труда на работу...
Он говорил громко. Окружающие прислушивались и одобрительно кивали головами. Все это была беднота, для которой грош имел существенное значение и у которой на родине не было ничего, кроме несчастий.
Пароход вздрагивал, уменьшая ход. Кто высовывался в иллюминатор, кто тащил вещи на палубу...
Цао и Сей нетвердыми после морской качки ногами сбежали по трапу. Перед ними над бухтой извивалась Ленинская, гудели трамваи, мелькали автомобили, европейская толпа переполняла тротуары. Цао не имел особенной причины любить европейцев и немного смутился. Но Сей толкнул его в бок и подмигнул: не беспокойся, мол.
Пассажир первого класса китайский гражданин Лин Дун-фын тоже оставил пароход. Но он не торопился. Он сошел медленно, осматриваясь. И на набережной долго стоял, продолжая осматриваться. Знакомых не было. Вверху, на Ленинской, исчезали синие фигуры приехавших каули[4].
После парохода земля ощущалась чрезмерно жесткой, колени дрожали и против воли хотелось покачиваться.
Лин Дун-фын нанял извозчика и отправился на Бородинскую улицу к серому каменному особняку, обнесенному высоким сплошным забором, с «приветливой» надписью на калитке: «Осторожно! Во дворе злые собаки!»
Приезжий постучал в ворота. За деревянной стеной зашаркали мягко обутые ноги, щелкнул засов, калитка приотворилась, выглянуло сморщенное лицо старика-китайца. Гость сказал несколько слов и перешагнул порог.
Двор был просторен и чист, под окнами цвел шиповник. Собак во дворе, однако, не оказалось.
Лин Дун-фын прошел полутемную комнату, обставленную по-европейски, и во второй увидел моложавого, с круглым флегматичным лицом, мужчину в национальной одежде: черных шароварах и черном шелковом халате.
— Ваш, почтенный, возраст? — спросил кланяясь приезжий.
Хозяин ответил и, в свою очередь, осведомился о возрасте гостя.
Оба оказались одних лет, приятно удивились и сели около письменного стола. Тут возвышались два подсвечника с пучками курительных трав, лежали миниатюрные китайские счеты — необходимая принадлежность всякого грамотного китайца — и длинная толстая книжка, напоминавшая конторский алфавит.
— Путешествие не было тяжелым?
— Закончилось вполне благополучно, старый друг. А старый друг У Чжао-чу принял меня за сына моего отца?
— И за сына твоей матери, — склонил голову У Чжао-чу. — Пожелай ей за меня мира в ее великолепном покое долговечия.
— Истинно пожелаю, — сказал гость. — Благодарю. Ты обо мне знаешь из писем достоуважаемых друзей. Так вот я приехал сюда.
У Чжао-чу благоговейно посмотрел мимо гостя в темный угол, где висел молитвенный ящичек, посвященный предкам, с наклеенными на его стенках красными бумажными лентами в золотых иероглифах.
— У меня здесь будет одно дело, — сказал Лин, — я доктор, я буду лечить. Очень полезно доброе дело лечения.
— Очень, — подхватил У Чжао-чу и едва слышно вздохнул.
Гость удивился вздоху. Он счел нужным проверить свое впечатление.
— Старому другу понятно? Ведь он тоже доктор.
— Я давно не лечил, — ответил уклончиво старый друг, — во Владивостоке болеют другими болезнями.
Лин Дун-фын улыбнулся.
— Люди — везде люди, болезни — везде болезни. Что поделать, — человеческая природа!
— Возможно, возможно, — покорно согласился У Чжао-чу, — но позволь предложить тебе поесть.
И, глядя на носки своих туфель и прислушиваясь к своему вздоху, он вышел на кухню распорядиться.
В кухне, между окнами, помещалась круглая кирпичная печь с большим вмазанным в верхнюю часть котлом. Печь раскаляли древесным углем и на покатых площадках около угольного жара пекли пампушки, бобовые и рисовые пряники. В котле на деревянных решетках, на пару, варили лапшу и овощи.