Рассветало. Улицы были пусты. Кое-где дворники пылили метлами.

Девушка бежала по бурой немощеной улице... вот она сверкнула на бугре, вот пропала за углом...

Доктор остановился.

За поворотом скрылась жизнь. Это она, жизнь, сверкнула последний раз в сизой заре...

Вернулся во двор. Притворил калитку... Проклятый китайский запор: с улицы не открыть, а со двора просто — ткнул пальцем, и скоба уже отскочила.

Ни о чем не думая, пошел в лачугу.

Нужно было предупредить Лина, нужно было бежать. У Чжао-чу сел в углу и застыл.

Лин Дун-фын бодрствовал всю ночь. Прекрасное бодрствование, насыщенное энергией, ощущением близкого и благотворного отдохновения после победы.

Он ждал пожарных рожков, звона колокола (в пожаре он не сомневался), стука в дверь: с минуты на минуту должен был прийти Огурец для отчета и последней беседы.

Лин Дун-фыну казалось, что он, наследник сложнейшей цивилизации, естественно непобедим. Но наследник тысячелетней цивилизации не принимал во внимание действия человеческих воль, направленных в одно русло. Не понимал, какая рождается от этого непреоборимая сила, не понимал, что измышления отдельного человеческого ума ломаются, встретясь с ней, так же легко, как и иголка, которую попытались бы воткнуть в сталь.

Утром в дверь постучали. Лин Дун-фын отворил. Он долго не мог понять, что за люди стоят в дверях. И в то время, когда его и почтенного доктора уводили, его больше всего занимал вопрос, как их выследили.

На следующий день в особняк на Бородинской пришел Греховодов, истомленный тревогой, узнать у доктора все подробности, убедиться, что все благополучно, и выкурить успокоительную трубку. От старика-повара он узнал страшные вещи.

Бесшумно выбрался он из ворот и оглянулся. На улицах никого не было. На воротах попрежнему, но теперь явно ложная, висела надпись: «Осторожно! Во дворе злые собаки».

Страх вызвал неодолимую потребность курить. Он побежал в знакомый притончик.

«Выкурю, успокоюсь и сейчас же убегу... в тайгу... В таком состоянии здесь каждый мальчишка обнаружит и поймает».

По соседству с железнодорожной линией — ветхая неподозрительная фанзушка. Греховодов нырнул за забор и через пять минут уже лежал на узенькой цыновке.

Он старался не смотреть вокруг, старался не замечать страшного вида счастливых курильщиков.

Рядом лежал старик. Тело его свела судорога, из оскаленного рта текла желтая густая слюна... Сердце его, взбаламученное ядом, как загнанный конь, делало последние усилия.

Зачем Греховодову смотреть на них и думать, что через четверть часа и он так же скрючит ноги, разинет рот, а потом выйдет на улицу в невыносимом состоянии духовного и физического упадка? Лучше думать о том блаженстве, которое он сейчас испытает.

Не глядя по сторонам, он взял трубку.

Первая затяжка не вкусна. Но постепенно отрадное успокоение охватывает человека, в тягучей истоме немеют руки и ноги. Невероятными, чудовищными цветами расцветает мысль.

Сначала Греховодов увидел яркозеленое развесистое дерево. Оно так велико, что заняло все поле зрения. Его окружает прозрачный синий воздух, а дальше — контуры гор. На ветке странное, что Греховодов затрудняется определить: сидит старушонка и плачет. Сидит на самом конце длинной ветки, седенькая, сморщенная, покачивается, глаза вытирает сморщенным жилистым кулачком. И ветка покачивается, слегка, не очень, как будто уселась на нее лесная пичуга. Старушка плачет, и это не простая старушка, а его мать.

И тоненько, из самой глубины души, встает печаль. Но она не угнетает, легкая и воздушная, как и все кругом.

И вдруг Греховодов отделился от земли. Подгребая то одной рукой, то другой, он уходил в голубую бездну. В нем вставал новый, всемогущий Греховодов. Он все знал, все мог.

Земли не было. Ничего уже не было. Одно бесконечное голубое. Но Греховодов захотел — и вдали проступили пурпурные гряды облаков. Они приближались с головокружительной быстротой, пурпурные с золотыми обрезами. А за ними показались дома, узорные террасы, перекидные галлереи, плоские крыши, мостики, цветочные лужайки.

На крыше стоит женщина темнозолотого оттенка в лазурных шароварах. Такую женщину Греховодов видел в детстве на папиросной коробке. Он подплыл к ней, рассекая радужный воздух. Женщина подняла на него глаза, большие, сверкающие, как сливы, вымытые дождем, и протянула руки...

ЗАТОЧЕНЫ

Чен вышел из поезда в Харбине.

Харбин кипел. Американские и английские корреспонденты то и дело посещали генерала Хорвата — начальника дороги во времена царские и белогвардейские, а сейчас главу объединенной белой эмиграции, — спрашивая, какую позицию займет союз эмигрантов в предстоящем конфликте, и Хорват каждый раз отвечал так, как и ожидали империалисты.

Подходили эшелоны с войсками и усовершенствованным оружием, возводились укрепления, превращая в крепости Фугдин и Хайлар. Огромные армии сосредоточивались вдоль советской границы.

Официоз правительства Чан Кай-ши «Гунь-бао» печатал статьи на русском и китайском языках о коммунистических заговорах, динамите, баллонах с отравляющими газами, подвалах, заваленных пулеметами. Советским служащим КВЖД предложили принять китайское подданство и тем доказать свою лойяльность. Повсюду шли аресты и творились насилия.

Чен, одетый в крестьянскую куртку, отправился по линии КВЖД. В течение двух месяцев он вел работу среди солдат, объясняя им связь между китайскими и американскими милитаристами.

Он попал в руки шпика под вечер, пытался уйти, но не ушел, его схватили и вместе с только что арестованной молодой советской учительницей Мироновой бросили в тюрьму.

Земляной пол, щели вместо окон, грязные нары... Тюрьма полна — не только лечь, сесть негде.

Вновь прибывшие стояли у стены. По стене текли струи вонючей воды. Блузка и юбка Мироновой промокли, босые ноги — солдаты при аресте сорвали с нее туфли — коченели. Чен промок тоже. Когда чернота в щелях сменилась белесой мутью, в сумерках дневного света он разглядел заключенных, землистые лица, опухшие глаза.

На нарах лежали больные дизентерией и тифом.

Крайний больной, с худым костистым лицом, не отрываясь, смотрел на Миронову. Может быть, он хотел спросить ее о том, что делается на воле? Она подошла к нему, но женщина, лежавшая рядом в тифу, предупредила:

— Не подходите, помочь ничем нельзя. Врача не присылают, камеру не проветривают, даже воду не хотят приносить кипяченую.

— Здесь полно вшей, — спокойно сказала Миронова Чену. — На мне уже десятки.

...В сером свете, сеящемся сквозь щели, Чен увидел на стенах, на нарах и на людях белых жирных червей.

Чена охватил страх. Черви, ползавшие по людям, поразили его.

— Не падайте духом, — прошептала Миронова, — вы ведь революционер!

— Надо что-нибудь предпринять, — говорил Чен. — Германский консул Штоббе принял на себя заботу о советских подданных... Если к нему обратиться, как вы думаете?

Небо за щелями достигло блеска, потом стало меркнуть. Принесли еду: кашу из чумизы и соленую рыбу.

Рядом с Мироновой, в углу, на мокрой земле, ютились девочки-школьницы. Они жили здесь третью неделю...

Сколько прошло дней? Чен и Миронова потеряли счет. Ежедневно камеру посещал уполномоченный и кричал:

— Принимаю заявления о переходе в китайское подданство!

Ему никто не отвечал.

Шестеро умерло. Когда выносили шестого, спокойная, сдержанная Миронова стала кричать. В бешенстве она колотила в дощатые стены, влезала на нары, просовывала руки в щели. За стенами тоже кричали, потом ударили ее чем-то острым. Миронова застонала. Из рассеченных рук лилась кровь.

— Напишем консулу, попробуем, — сказала она.

Машинист Иванченко, в одних трусиках — так подняли его с постели полицейские, — писал заявление германскому консулу Штоббе.

Он громко произносил каждое слово, камера затихла.

— Придите, господин консул, и посмотрите. Вы обязаны защищать нас. Нас уничтожают всеми способами...