То же самое повторилось и на третий день. Только он не нанимал рикши, не бродил, а перешёл мост и отправился прямо к Митиё.

— Почему вы так долго не приходили? — встретила его Митиё, как обычно, словно между ними ничего не произошло. Её невозмутимость поразила Дайскэ. Митиё не без умысла пододвинула Дайскэ дзабутон, лежавший у столика Хираоки, и, чуть ли не насильно усадив его, сказала: — Вы нынче какой-то беспокойный.

Они поболтали примерно с час, и Дайскэ немного успокоился. Лучше бы он и вчера и позавчера пришёл к Митиё, вместо того чтобы кружить по улицам. Перед уходом он, как бы утешая Митиё, сказал:

— Я скоро приду. Не беспокойтесь, всё будет хорошо.

Митиё в ответ лишь улыбнулась.

Вечером пришло наконец известие от отца. Дайскэ как раз ужинал, когда Кадоно подал ему письмо. Старуха служанка тоже была здесь и прислуживала. Отставив чашку, Дайскэ вскрыл конверт и прочёл записку, в которой было сказано, чтобы Дайскэ пожаловал на следующий день к такому-то часу.

— Прямо в канцелярском стиле! — сказал Дайскэ, показав отцовское послание Кадоно.

— Из большого дома? — спросил, почтительно глядя на конверт, Кадоно и, не зная, что сказать по существу, заметил лишь: — Что ни говори, а красивый у стариков почерк.

После этого он ушёл, а служанка продолжала разговор о лунном календаре, который завела ещё раньше. Она что-то надоедливо бубнила о первом августа — празднике нового урожая, о днях, в которые нельзя устраивать похороны и свадьбы и в которые можно стричь ногти и начинать постройку дома. Дайскэ рассеянно её слушал. Потом она попросила устроить куда-нибудь Кадоно, хоть на пятнадцать иен в месяц. Дайскэ даже не помнил, что отвечал ей. Он лишь подумал, что ему не до Кадоно сейчас, когда сам он в довольно неопределённом и опасном положении.

Не успел Дайскэ покончить с ужином, как явился Тэрао. Дайскэ в раздумье смотрел на Кадоно.

— Не принимать? — бесцеремонно спросил Кадоно. За последнее время Дайскэ пропустил не то один, не то два светских приёма, раза два отказался принять гостей, правда, таких, из-за которых у него не могло быть осложнений.

Однако Тэрао Дайскэ решил принять. Тот, как всегда, выглядел взбудораженным — это Дайскэ сразу заметил, но сегодня у него не появилось ни малейшего желания подтрунивать над ним, как обычно. Тэрао готов был трудиться до последнего вздоха, не отказывался ни от переводов, ни от адаптации и в глазах Дайскэ был более ценным человеком для общества, нежели сам Дайскэ. При мысли о том, что, возможно, ему придётся, как и Тэрао, трудиться, Дайскэ становилось жаль себя, и он даже не представлял, как долго сможет выдержать такую жизнь. Вскоре Дайскэ окажется в ещё более незавидном положении. Это так же несомненно, как факт, уже свершившийся, но пока ещё никому не известный. И с этой мыслью Дайскэ уже смирился. Потому сегодня он не мог себе позволить отнестись к Тэрао с обычным пренебрежением.

Тэрао сообщил, что лишь к концу месяца с большим трудом закончил тот самый перевод, но издатель заявил, что из-за стеснённых обстоятельств его издание откладывается до осени. Денег за него Тэрао, разумеется, не получил и вот просит Дайскэ его выручить. Дайскэ удивился, что Тэрао делал работу без договора, но выяснилось, что это не совсем так, что договор вроде был и издатель с ним как-то посчитался. Словом, из объяснений Тэрао понять что-либо было трудно, кроме одного, что он находится в стеснённых обстоятельствах. Однако Тэрао не роптал, с ним, видимо, не раз обходились подобным образом, и он к этому привык, и хотя называл кого-то невежами или наглецами, в душе заботился лишь о пропитании, что же до морали, то она его совершенно не интересовала.

Испытывая к Тэрао жалость, Дайскэ снабдил его небольшой суммой, которой могло хватить лишь на очень короткое время. Тэрао поблагодарил и стал прощаться, признавшись перед уходом, что получил в качестве аванса немного денег от которых давным-давно ничего не осталось. А ведь это тоже определённая порода людей, подумал Дайскэ о Тэрао, когда тот ушёл. Разумеется, не всякий человек станет таким, как бы беспечно он ни относился к материальным благам! Может быть, нынешнее положение в так называемых литературных кругах настолько плачевно, что появление там людей типа Тэрао просто неизбежно и не вызывает удивления. Всё это Дайскэ представлял себе весьма смутно.

В тот вечер обретённый было покой уступил место возросшей тревоге за будущее. Дайскэ без конца спрашивал себя, хватит ли у него мужества следовать по пути Тэрао, если отец откажет ему в помощи. Выбора не было. Либо он возьмётся за перо и будет жить, как Тэрао, либо погибнет от голода, Единственное, к чему он способен, это к литературному труду.

Лёжа в постели, Дайскэ, то и дело открывал глаза, поглядывая на лампу за пологом. Потом закурил. Ночь была не жаркой, но Дайскэ всё время ворочался в постели. Снова полил дождь… Он было убаюкал Дайскэ, но тут же разбудил. Так, без сна, Дайскэ провёл ночь.

К назначенному часу он отправился на Аояму, захватив зонт и надев гэта на высоких деревянных подставках. В трамвае, до отказа набитом людьми, которые стояли, держась за висячие поручни, окна с одной стороны были плотно закрыты. И Дайскэ вскоре почувствовал головную боль и тошноту, возможно, дала себя знать бессонная ночь. С трудом просунув руку между пассажирами, он открыл окно у себя за спиной. Тотчас же дождь стал нещадно брызгать ему на шею, на шляпу. Взглянув через несколько минут на лицо соседа, Дайскэ поспешил закрыть окно. Сквозь стекло, по которому расползались дождевые капли, улица казалась причудливо искривлённой. Глядя на неё, Дайскэ то и дело тёр глаза, однако его не покидало ощущение, что всё вокруг сегодня выглядит довольно странно, особенно оно усиливалось, когда Дайскэ всматривался в даль.

Когда он пересел на трамвай у моста Бэнкэйбаси, дождь почти перестал, и в вагоне было свободнее. Теперь уже Дайскэ не без удовольствия смотрел на мир, весь мокрый от дождя. Но перед глазами то и дело возникало хмурое лицо отца, беспрестанно меняющее своё выражение, и это ранило воображение Дайскэ. А в ушах неотступно звучал отцовский голос, каким его Дайскэ представлял себе в предстоящем разговоре.

Войдя в дом, Дайскэ прежде всего направился к невестке.

— Что за тоскливая погода, правда? — произнесла Умэко, гостеприимно наливая ему чай. Но Дайскэ было не до чая.

— Пойду к отцу, он, пожалуй, ждёт. — Дайскэ поднялся, заметив на лице у невестки выражение беспокойства.

— Дай-сан, — попросила она, — постарайтесь не волновать старика. Ведь ему уже недолго осталось жить.

Дайскэ впервые услышал из уст Умэко такие полные грусти слова, и ему показалось, будто он летит в пропасть.

Отец сидел в задумчивости перед столиком с курительными принадлежностями и не поднял головы, даже когда Дайскэ вошёл. Дайскэ почтительно поклонился. Он ждал сурового взгляда, но, против ожидания, отец мягко ему сказал:

— Извини, что заставил тебя приехать в дождь.

Только сейчас Дайскэ заметил, как сильно осунулся отец. Перемена была особенно заметна, поскольку лицо у него всегда было полным.

— Вы нездоровы, отец? — невольно вырвалось у Дайскэ.

Что-то дрогнуло в лице старика, видимо, он был тронут, однако не придал никакого значения удручённому виду сына.

— Стар я стал…

Тон, которым это было сказано, заставил Дайскэ насторожиться и вспомнить совет невестки поберечь отца.

Отец пожаловался на здоровье и сообщил, что в скором времени намерен отойти от дел, но сделать этого пока не может, поскольку фирма его переживает большие трудности в связи с интенсивным расширением торговли и промышленности после русско-японской войны. Сначала надо эти трудности преодолеть, а потом уйти, иначе его могут обвинить в безответственности. Так что некоторое время придётся потерпеть. Дайскэ слушал рассуждения отца, думая про себя, что они вполне логичны.

Отец долго говорил о том, с какими тяготами связана так называемая коммерческая деятельность, с каким напряжением всех сил, духовных и физических. Куда прочнее материальное положение у крупного землевладельца, живущего в провинции на первый взгляд как будто скромно. Вооружённый этим аргументом, отец снова заговорил о женитьбе.