Может быть, не откладывая, пойти к Митиё? Но двести иен — всего половина. Ни то ни сё. Уж не могла Умэко дать всю сумму, раз всё равно решилась. Вот тогда бы она действительно его выручила. Но эта мысль мелькнула лишь в тот момент, когда он вспомнил про Митиё. Он был убеждён, что при всей своей решительности любая женщина, когда речь заходит о чувствах, обычно занимает половинчатую позицию, и потому ни капельки не обиделся на Умэко. Напротив, в этой половинчатости Дайскэ видел гибкость, по свойственную мужчинам, чересчур прямолинейным в проявлениях сочувствия. Поступи так отец, Дайскэ счёл бы это его необязательностью в делах и не испытал бы ничего, кроме неприязни.

Не ужиная, Дайскэ снова вышел из дому, прошёл по улице вдоль Эдогавы, потом через мост и очутился на другом её берегу. Недавнюю усталость будто рукой сняло. Он поднялся к храму Дэндзуин и между храмовыми постройками увидел высокие заводские трубы, из которых прямо в затянутое облаками небо шёл чёрный дым. Трубы показались Дайскэ убогим существом, которое задыхалось, цепляясь за жизнь. Невольно в памяти всплыл живущий неподалёку Хираока. И, как всегда в подобных случаях, отвращение к уродству взяло верх над состраданием. В этот момент Дайскэ почти забыл о Митиё, да того были ему омерзительны расползающиеся в воздухе жалкие клочья дыма.

Сквозь дверную решётку Дайскэ увидел в прихожей женские сандалии на толстой подошве и открыл дверь. Из внутренних комнат, шурша шёлковым кимоно, вышла Митиё. Она поклонилась, не сразу признав Дайскэ — так темно было в тесной прихожей, но, услышав его голос, тихо проговорила: «А я думаю, кто бы это мог быть?» В сумраке Митиё показалась Дайскэ ещё прекраснее.

Хираоки дома не было. Но Дайскэ не знал, лучше это или хуже. Митиё держалась, как всегда, спокойно. Не зажигая лампы, они сидели в комнате вдвоём. Служанка тоже ушла, как сообщила Митиё, да и сама она не так давно вернулась, ходила по делам, здесь неподалёку, и только сейчас поужинала. Потом она заговорила о Хираоке, но ничего нового к тому, что Дайскэ уже знал, не прибавила. Мужа вконец измотали хлопоты, но вот уже целую неделю он почти не выходит из дому, жалуется на усталость, много спит. Или же пьёт сакэ. А стоит кому-нибудь зайти, снова пьёт, ещё больше. Стал раздражительным, всех без разбора ругает.

— Раньше он таким не был, — проговорила Митиё, как бы ища сочувствия.

Но Дайскэ молчал. Вернулась служанка и стала чем-то греметь на кухне. Спустя некоторое время она внесла лампу на бамбуковой подставке и, закрывая фусума когда выходила, украдкой взглянула на Дайскэ.

Дайскэ вынул из кармана сложенный вдвое чек и положил перед Митиё.

— Госпожа Хираока, — он назвал её так впервые, — вот деньги, которые вы просили.

Митиё ничего не ответила, только взглянула на Дайскэ.

— Хотел принести сразу, да всё было недосуг. Может, опоздал и всё уже уладилось?

— Ничего не уладилось, — тихо ответила Митиё. — И не уладится. — В голосе её звучали жалоба и отчаяние. Она пристально смотрела на Дайскэ широко открытыми глазами. Дайскэ расправил сложенный пополам чек.

— Вероятно, этого мало?

Митиё взяла чек.

— Спасибо. Хираока обрадуется. — Она бережно положила чек на татами.

Дайскэ коротко пояснил, где удалось ему занять деньги.

— Я только кажусь богачом, а помочь никому не могу. У самого ни гроша за душой, так что не думайте обо мне плохо, прошу вас!

— Я всё понимаю. Но иного выхода не было. Пришлось затруднить вас столь обременительной просьбой, — виновато сказала Митиё.

— Но хоть немного вас эти деньги выручат? Если нет, я что-нибудь ещё придумаю.

— Что же именно?

— Ну, скажем, займу деньги под высокий процент.

— Ох, что вы! — с жаром воскликнула Митиё. — Это самое страшное. Сейчас я вам всё расскажу.

Так Дайскэ узнал, что все беды Хираоки пошли от ростовщиков. Долги нависли над ним, словно проклятье. Когда после родов Митиё заболела, Хираока, славившийся своим трудолюбием, стал вдруг вести разгульный образ жизни. Вначале Митиё мирилась с этим, полагая, что мужу необходимо расширять круг деловых знакомств. Но потом это перешло всякие границы, и Митиё уже не могла оставаться спокойной. Волнения пагубно отразились на её здоровье, Хираоку это раздражало, и он день ото дня становился всё распущеннее. «Он не охладел ко мне, нет. В общем-то, я сама во всём виновата», — как бы спохватившись, сказала Митиё и тут же печально добавила, что всё было бы по-другому, если бы не умер ребёнок.

Из того, что услышал Дайскэ, у него сложилось некоторое представление об отношениях между супругами, независимо от их финансового положения. Однако от расспросов Дайскэ воздержался, лишь, уходя, подбодрил Митиё:

— Не унывайте. Держитесь бодро, как в былые времена. А выдастся свободная минутка — заходите!

— Вы правы, — засмеялась Митиё. Они взглянули друг на друга и будто снова стали прежними Митиё и Дайскэ.

Через два дня к Дайскэ неожиданно явился Хираока. Дул сухой ветер, жара стояла невыносимая, синева неба буквально слепила глаза. Утренняя газета поместила сообщение о том, что расцвели ирисы. Крупная южноафриканская лилия, стоявшая в горшке на веранде, уже осыпалась. Зато из стебля пробились длинные, шириной с клинок короткого самурайского меча, светло-зелёные листья. Старые, уже потемневшие, сверкали на солнце. Один из них показался Дайскэ безобразным. Он надломился посередине и под углом свешивался вниз. Дайскэ с ножницами в руках вышел на веранду, срезал отломившуюся часть и выбросил. Лист сразу стал сочиться, и, пока Дайскэ его разглядывал, на пол с глухим стуком упало несколько капель густого зелёного сока. Дайскэ, захотелось его понюхать, и он сунул нос в самую гущу листьев. Потом вынул из рукава кимоно платок и стал вытирать ножницы. Как раз в этот момент Кадоно доложил о приходе Хираоки. Дайскэ был сейчас далёк и от Хираоки, и от Митиё, и вообще от всего на свете. Его мыслями и чувствами целиком завладела удивительная зелёная влага. Но это настроение тотчас исчезло, стоило Дайскэ услышать имя Хираоки, с которым нынче ему совсем не хотелось видеться.

— Провести гостя сюда? — спросил Кадоно. Дайскэ кивнул и прошёл в гостиную. В летнем европейском костюме, новой белой рубашке с ослепительно белым крахмальным воротничком, в модном вязаном галстуке Хираока выглядел настоящим щёголем. Никто не принял бы его за безработного.

Из разговора выяснилось, что дела у Хираоки без изменений. Все его старания тщетны. Целые дни он шатается по городу или спит дома. Тут Хираока расхохотался. Дайскэ сказал, что это не так уж плохо. Они поболтали о разных пустяках, всячески избегая главного и от этого испытывая внутреннее напряжение.

Ни о Митиё, ни о деньгах, ни о визите Дайскэ в его отсутствие три дня назад Хираока речи не заводил. Дайскэ вначале тоже молчал, но немного погодя почувствовал некоторую тревогу.

— А знаешь, я заходил к тебе на днях, но не застал.

— Митиё говорила. Спасибо за помощь… Не стоило, пожалуй, утруждать тебя, обошлись бы как-нибудь, но жена у меня человек беспокойный, вот и доставила тебе хлопот, ты уж извини. — Всё это Хираока произнёс холодным тоном и продолжал: — Ты, может быть, думаешь, что я пришёл специально поблагодарить? Нет, за этим придёт Митиё. — Хираока говорил так, словно к этому делу не имел никакого касательства.

— К чему такие церемонии? — только и мог ответить Дайскэ. Какое-то время они молчали, а затем повели общий разговор, малоинтересный для обоих.

— Я, вероятно, порву с коммерческим миром, — вдруг заявил Хираока. — Чем больше я узнаю его закулисные стороны, тем он мне противнее. К тому же я исчерпал все свои силы, пытаясь пробиться, — Это был крик души.

— Пожалуй, ты прав, — равнодушно ответил Дайскэ. Неприятно удивлённый таким безразличием, что было заметно по выражению его лица, Хираока тем не менее, продолжал:

— Помнишь, я говорил, что хочу работать в газете?

— Что, есть вакансия?

— Есть. Может, что-нибудь и получится.