Митиё ничего больше не сказала, а Дайскэ неловко было расспрашивать. Он лишь уловил едва заметное выражение тревоги на её бледном лице, видимо, тревоги за будущее.

5

На следующий день с самого утра Кадоно нанял три повозки и отправился на вокзал Симбаси за багажом Хираоки. Багаж прибыл давно, но везти его было некуда, пока не сняли дом. Поехать за вещами, погрузить их и доставить на место — всё это должно было занять, по крайней мере, полдня. И Дайскэ, едва проснувшись, стал торопить Кадоно, опасаясь, что тот не управится. Но Кадоно, как обычно, своим спокойным тоном заявил, что это ему ничего не стоит. Кадоно не очень-то ценил время, и слова хозяина пропустил мимо ушей, лишь когда Дайскэ перечислил всё, что предстоит сделать, лицо у Кадоно вытянулось. Оказалось, что он ещё должен помочь Хираоке устроиться на новом месте.

— Понял. Не беспокойтесь. Всё будет сделано в наилучшем виде, — заверил Кадоно и отправился выполнять поручение хозяина.

До начала двенадцатого Дайскэ читал. Как-то он слыхал, что у д'Аннунцио[11] одни комнаты были окрашены в голубой цвет, а другие — в красный. Эту идею писатель, видимо, почерпнул у психологов и, движимый любопытством, решил проверить её на практике. Комнату для занятий музыкой или, скажем, кабинет, где необходимо возбуждение, желательно выдерживать в красных тонах. Спальню же и другие комнаты, в которых отдыхают, в голубых.

У Дайскэ это вызывало протест. Зачем понадобился д'Аннунцио, человеку легко возбудимому, раздражающий красный цвет? Дайскэ, например, не очень нравились ворота храма Инари именно потому, что они красные. Более того. Он охотно, будь это только возможно, спрятал бы голову во что-нибудь зелёное и безмятежно уснул. Дайскэ очень нравилась картина Аоки, где изображена высокая девушка на дне моря[12]. По мнению Дайскэ, это была единственная достойная внимания картина из всех, что он видел на выставке. Он всегда мечтал о покое и отрешённости от окружающего мира.

Дайскэ вышел на веранду и засмотрелся на зелень, буйно разросшуюся в саду и скрывавшую почти всю-веранду. Цветы как-то незаметно осыпались, появились новые побеги и молодая листва. Дайскэ обдало прохладой сверкающей зелени, и он с удовольствием подумал о том, что где-то в её глубине яркие, будоражащие тона переходят в мягкие, приглушённые. Надев кепку, Дайскэ, как был в будничном кимоно из грубой ткани, вышел из дому.

Несмотря на распахнутые ворота, в новом жилище Хираоки никого не было, даже вещи не привезли, лишь какой-то человек, с виду рикша, курил на веранде. На вопрос Дайскэ он ответил, что господин и госпожа заходили, а потом ушли, сказав, что, видимо, устраиваться придётся после обеда.

— Господин и госпожа вместе приходили?

— Да, вместе.

— И ушли вместе?

— И уйти изволили вместе.

— Вещи скоро привезут. Спасибо тебе за труды, — сказал Дайскэ и вышел на улицу.

Идти к Хираоке в гостиницу не хотелось, но надо было узнать, как там у них дела, а главное, справиться о самочувствии Митиё. Когда Дайскэ вошёл, муж и жена как раз обедали за маленькими столиками, сдвинутыми вместе. У порога, спиной к двери, сидела служанка с подносом в руках. Дайскэ окликнул супругов.

Хираока удивлённо на него посмотрел, и Дайскэ заметил, что глаза у приятеля воспалённые. Жалобы мужа на бессонницу Митиё отвергла, сказав, что он преувеличивает. Дайскэ жаль было друга, но слова Митиё его успокоили. Как Дайскэ ни задерживали, он тотчас же ушёл. Перекусил, постригся, погулял, потом снова зашёл в новый дом Хираоки. Митиё, обернув голову полотенцем и подвязав тесёмками широкие рукава кимоно, хлопотала с вещами. Здесь же была служанка, которую Дайскэ видел в гостинице. Хираока на веранде развязывал дорожную корзину. Увидев Дайскэ, он рассмеялся и попросил его немного помочь. Кадоно, заткнув полы кимоно за пояс, вдвоём с рикшей втаскивал в гостиную комод.

— Взгляните-ка на меня, сэнсэй, только не смейтесь. Хорош? — спросил Кадоно.

На следующий день, когда Дайскэ пил свой утренний чай, Кадоно вошёл в столовую, умытый и сияющий.

— Вы когда вернулись вчера? Я так устал, что сразу уснул и ничего не слышал… Изволили видеть, как крепко я спал? Когда же вы всё-таки вернулись? И где изволили быть? — Кадоно болтал с присущей ему беспечностью своим обычным тоном.

— Надеюсь, ты оставался там, пока всё не привели в порядок? — спросил его Дайскэ строго.

— Ещё бы! Пришлось изрядно потрудиться. У них вон сколько громоздких вещей. Не то что у нас, когда мы переезжали. Госпожа стояла посреди гостиной и растерянно озиралась вокруг — забавный был вид!

— Госпожа не совсем здорова, поэтому…

— Да, да, я это сразу определил по цвету лица. Вот Хираока-сан совсем другое дело, крепкий мужчина. Мы вместе ходили в баню, так я даже удивился.

Поболтав с Кадоно, Дайскэ пришёл к себе в кабинет. Ему надо было написать письма: одно в Корею, отблагодарить друга, служившего там в управлении у генерал-губернатора, за присланную им в подарок старинную корейскую керамику, другое — во Францию, мужу старшей сестры с просьбой найти недорогие танагры.

Перед тем как отправиться на послеобеденную прогулку, Дайскэ заглянул в комнату Кадоно. Тот по-прежнему крепко спал, лёжа навзничь. Дайскэ даже позавидовал его безмятежному посапыванию. Сам он почти всю ночь не спал. Чересчур громко тикали карманные часы, которые он, как обычно, положил у изголовья. Он засунул их под подушку, но это не помогло: их тиканье по-прежнему отдавалось в голове. Прислушиваясь, он постепенно задремал и словно провалился: в бездну. Лишь где-то в отдалённых уголках сознания, казалось, стучит швейная машинка, мелкими стёжками прошивая ночную тишину. Неожиданно стук машинки перешёл в звонкое пеньё цикад, доносившееся из густого кустарника возле красивого парадного входа в какой-то дом… Дойдя в размышлениях до этого момента, Дайскэ вдруг обнаружил, что существует нить, связывающая сон с пробуждением.

Если какая-нибудь мысль вызывала у Дайскэ тревогу, он надолго лишался покоя. Неглупый от природы, он понимал, что в своих ощущениях часто доходит до абсурда, и очень досадовал на себя за это. Некоторое время назад, например, Дайскэ пытался установить, когда именно он погружается в сон. Залез под одеяло, но как только его стала одолевать приятная дремота, встрепенулся: «Ага, вот оно! Вот как я засыпаю». И сна как не бывало. Вскоре повторилось то же самое: он стал засыпать, подумал: «Ага, вот оно!» — и опять очнулся. Мучимый любопытством, он две или три ночи повторял эксперимент, но потом сдался. Ругая себя глупцом, он всячески старался избавиться от этой навязчивой идеи. Ведь, бодрствуя, пытаться наблюдать собственный сон, по словам Джеймса[13], всё равно, что зажечь свечу, чтобы изучать мрак, или остановить волчок, желая хорошенько рассмотреть, как он вертится. Так можно на всю жизнь лишиться сна. Всё это Дайскэ прекрасно понимал, однако с наступлением ночи испытывал трепет.

Целый год мучился Дайскэ, потом как-то само собой прошло. Сопоставив это состояние со вчерашним сном, он испытал странное чувство. Разве не интересно отделить частицу собственного «я», того «я», которое бодрствует, и уступить её сну нечувствительно для самого себя? Может быть, подумал Дайскэ, именно так и сходят с ума? Однако он был уверен, что никогда не лишится рассудка, поскольку не приходит в сильное возбуждение.

Три дня Хираока не подавал вестей. На четвёртый день Дайскэ после обеда отправился в Адзабу, куда был приглашён в один дом на приём, устроенный в саду. Среди множества: гостей самыми почётными были англичане: очень высокий мужчина, не то член парламента, не то коммерсант, и его жена в пенсне, настоящая красавица. Просто грешно было с её внешностью появляться среди японцев. Женщина с важностью держала где-то купленный ею разрисованный зонтик, которые делают в Гифу.