— Послушай, а разве бывает кристаллическая нить? — вполголоса спросил он у Ёдзиро. Ёдзиро мотнул головой. Тогда Сансиро обратился с тем же вопросом к Нономии.

— Бывает, — ответил Нономия. — Если кристаллический порошок расплавить пламенем газовой горелки и расплавленную массу растянуть, то образуется тонкая нить.

— Вот как? — сказал Сансиро и умолк. Тут в разговор вмешался сидевший рядом с Нономией критик в полосатом хаори:

— Мы, разумеется, полнейшие невежды в этой области, но расскажите, как вы это обнаружили?

— Подобные гипотезы существовали ещё во времена Максвелла[52], но первым это экспериментально доказал Лебедев[53]. Сейчас даже существует мнение, будто под давлением света хвост кометы, о которой вы всё слышали, вместо того чтобы оказаться в сфере притяжения Солнца, неизменно отклоняется в противоположную сторону.

Критик был восхищён.

— Сама по себе гипотеза интересна, а главное, каковы масштабы!

— Дело не только в масштабах. Отрадно, что эта гипотеза никому не приносит вреда, — заметил Хирота.

— И если она не подтвердится — никто не пострадает, — засмеялся Харагути.

— Пожалуй, подтвердится, — очень серьёзно сказал Нономия. — Давление света пропорционально квадрату радиуса, а притяжение — радиусу в кубе. Поэтому, чем меньше предмет, тем слабее сила притяжения и тем сильнее давление светового луча. Допустим, что хвост кометы состоит из мельчайших частиц, тогда он неизбежно должен быть отброшен в противоположную Солнцу сторону.

— Вреда, разумеется, это не принесёт, — не меняя тона, сказал Харагути, — только расчёты замучают. Так что есть тут свои плюсы и минусы.

На этом разговор прекратился, все с наслаждением принялись за пиво.

— Физиков, пожалуй, не причислишь к натуралистической школе, — вдруг произнёс Хирота. При словах «физики» и «натуралистическая школа» все насторожились.

— Что вы хотите этим сказать? — спросил Нономия.

— Судите сами, — стал объяснять Хирота. — Чтобы исследовать давление светового луча, недостаточно просто наблюдать природу. Это явление не лежит на поверхности. Поэтому необходимо специальное устройство, скажем, нить из кристаллов, или вакуум, или же слюдяная пластинка, чтобы это давление стало видимым. Верно? Вот почему я и говорю, что физиков к натуралистам не причислишь.

— И к романтикам тоже, — вставил Харагути.

— Именно к романтикам, — безапелляционно заявил Хирота. — Создать между предметом и направленным на него световым лучом такое соотношение, которого не сыщешь в природе, разве это не романтика?

— Но коль скоро уже существует такое соотношение и остаётся только наблюдать присущие световому лучу свойства, то всё последующее — не что иное, как натурализм, не правда ли? — сказал Нономия.

— Я бы назвал физиков романтическими натуралистами, — заявил доктор филологических наук, сидевший наискосок, от Нономии, — Есть в них что-то ибсеновское, верно?

— Да, в ибсеновских пьесах упоминаются примерно такие же устройства, как в лаборатории Нономии-кун, только весьма сомнительно, чтобы работающие возле них люди, подобно световым лучам, следовали законам природы, — вмешался в разговор критик в полосатом хаори.

Профессор Хирота поставил проблему несколько шире.

— Возможно, всё это так, — сказал он, — но вот что, мне кажется, следует помнить, когда речь идёт о человеке. В определённых условиях человек может и вправе действовать вразрез с установленными правилами. Но, как ни удивительно, человек, подобно световому лучу, следует механическим законам, отчего и возникают подчас самые нелепые заблуждения. Хочешь кого-нибудь рассердить, а он смеётся, хочешь рассмешить, а он сердится. Словом, всё наоборот. И всё же человек — это человек!

— Выходит, какой бы поступок ни совершил тот или иной человек в тех или иных условиях, всё объясняется природой? — спросил писатель.

— Да, да, — откликнулся Хирота. — Каким бы мы ни изобразили человека, хоть один похожий на него непременно найдётся. В самом деле, совершенно невозможно представить себе человека, совершившего нечеловеческий поступок. Просто зачастую не хватает мастерства изобразить истинного человека.

Писатель промолчал.

— Некоторые физики, собственно, тоже натуралисты, — снова заговорил доктор наук. — Галилей, например, обнаружил, что время качания висячей лампы в храме всегда одинаково, независимо от его амплитуды; Ньютон открыл, что яблоко падает благодаря силе притяжения.

— Таких натуралистов и в литературе предостаточно, — сказал Нономия обратился к Харагути. — Скажите, Харагути-сан, а в живописи тоже есть натуралистическое направление?

— Разумеется, есть. Существует некий Курбе[54]. Страшная личность. Verite vraie[55]. Ничего не признаёт, кроме фактов. Хорошо, что он не очень популярен, просто считается представителем одного из направлений. Вероятно, и в литературе есть свои Моро[56] и Шаванны[57], не так ли? — спросил он у писателя, сидящего рядом.

— Вероятно, — ответил писатель.

Речей в конце обеда никто не произносил, если не считать Харагути, который в пух и прах разругал статую на Кудане[58]. Он сказал, что от таких памятников один вред, куда приятнее смотреть на статую красивой гейши. От Ёдзиро Сансиро узнал, что Харагути терпеть не может ваятеля статуи на Кудане.

Уже взошла луна, когда Сансиро и Ёдзиро вышли на улицу. Ночь выдалась ясная и прохладная.

— Хотелось бы знать, — сказал Ёдзиро, — понравился ли Хирота-сэнсэй доктору Сёдзи.

— Думаю, что понравился, — ответил Сансиро.

Ёдзиро остановился около водоразборной колонки и стал рассказывать, как нынешним летом обливался здесь водой, когда, изнывая от жары, вышел ночью прогуляться и, удирая от полицейского, взбежал на холм. Они постояли на Сурибатияме, полюбовались луной.

На обратном пути Ёдзиро вдруг стал извиняться, что до сих пор не вернул Сансиро денег. Но Сансиро уже почти забыл об этом и извинений Ёдзиро не принял всерьёз, тем более что не рассчитывал получить от него эти деньги. Ёдзиро, кстати, и не обещал их вернуть, а лишь пространно объяснил обстоятельства, мешающие ему сделать это. Сансиро не столько слушал, что говорит Ёдзиро, сколько следил за тем, как он говорит… Ёдзиро рассказывал об одном своём знакомом, который решил покончить с собой из-за несчастной любви, но не знал, как это сделать. Топиться в море, броситься в кратер вулкана, повеситься — все эти способы казались ему неподходящими. Тогда он купил пистолет, но, как только собрался пустить себе пулю в лоб, к нему зашёл приятель просить взаймы. Денег не было, но приятель так умолял его выручить, что вместо денег пришлось отдать пистолет. Приятель заложил его в ломбард, а когда выкупил и отнёс по назначению, знакомый Ёдзиро уже раздумал стреляться и таким образом был спасён.

— Видишь, какие вещи случаются на свете, — заключил Ёдзиро. Сансиро смеялся. Рассказ друга показался ему забавным, хотя теперь он уже наверняка знал, что долг Ёдзиро ему не вернёт. Когда же Ёдзиро строго заметил: «Нечего смеяться», — Сансиро стало ещё смешнее.

— Чем хохотать, лучше бы вспомнил, что благодаря мне ты смог занять деньги у Минэко-сан!

— Что же из этого следует? — уже серьёзно спросил Сансиро.

— Что следует?! Послушай, ты ведь любишь эту девушку!

Всё этот Ёдзиро знает. Сансиро хмыкнул и снова устремил взор на далёкую луну, мимо которой проплыло белое облако.

— Ты вернул долг?

— Пока нет!

— И не надо.

Сансиро ничего не ответил, а про себя подумал: «Какую-то чепуху мелет». У него и в мыслях не было не возвращать долга. Двадцать иен он уплатил за квартиру, а оставшиеся десять собирался на другой же день отнести Минэко. Но потом передумал, решив, что это может обидеть девушку, которая дала ему деньги с самыми добрыми намерениями. А потом, в минуту слабости, разменял эти десять иен. Из них, говоря по совести, он и уплатил за участие в нынешнем обеде. В результате осталось каких-то две-три иены, на которые Сансиро собирался купить тёплую рубашку.