— Это ты своевременно — у меня как раз вышла сомнительная история со скотобойней на Пинеге… Но нельзя расширить полномочия, не расширяя штат, не реформируя…

— Так расширяй и реформируй! Денег дам, — Гныщевич широким жестом извлёк своё постановление, а потом ухватил из стопки на столе чистый лист. — Посчитаешь, сколько тебе нужно, — и сразу получишь. Nous paierons séance tenante! — хлопнул он по листу факсимильным штампом.

А факсимиле-то было графское.

— Не обидно щедроты чужой подписью заверять? — не удержался Коленвал.

— Какая есть, той и заверяю. Где твоя благодарность?

— Какая тут благодарность, если ты меня в открытую покупаешь? По-твоему, я не вижу, откуда вдруг интерес к расширению моих полномочий? Санитарные нормы, нормы безопасности — хочешь, чтобы я неугодные тебе предприятия душил?

Гныщевич резко поднялся с кресла. Что-то он сегодня для себя слишком быстро стервенеет, обыкновенно ничем же не проймёшь. Тоже день не задался?

— J’en ai ma dose! Думай, Коля, раз ты такой умный. Думай-думай, пиши в Управление письма. А чужую подпись на листе я тебе оставлю, потому что я-то как раз уже обо всём подумал.

— Ты перепутал, выход с другой стороны.

— А мне выход пока без надобности. Здесь ты Твирина неволишь? — взялся Гныщевич за ручку внутренней двери.

Коленвал так удивился, что сначала погрешил на свою глухоту и не успел воспротивиться наглому вторжению в кабинет, куда путь был заказан даже Сюзанне, Марианне и Анне. С другой стороны, Гныщевич исполняет обязанности градоуправца — не от него же петербержские амбиции таить!

— Господин Плеть, вы бы присели, — предложил Коленвал. — Коньяк, опять же, неплохой. Вы-то от спиртного, насколько я помню, не бегаете?

— Спасибо. Не бегаю, но всё же откажус’.

— Как скажете. Ваши солдаты из сопровождения мне дам не перепугают?

— Нет. В личную охрану градоуправца недисциплинированных не берут.

Коленвал ощутил некоторую неловкость. Плеть отвечал ему обыденно и приветливо, но отчего-то казалось, что постучись сейчас кто-нибудь из секретарей или пожелай Коленвал сам выйти в приёмную, он так же приветливо попросит пока потерпеть.

Казалось, что господин исполняющий обязанности градоуправца явился сюда не ради паровых котлов барона Репчинцева и даже не ради расширения полномочий биржи, а ради Твирина. И знать о том не полагается никому, включая его собственную охрану.

Коленвал терпеть не мог все эти интриги и тайны. К тому же работы у него по-прежнему оставалось немало. С учётом расширения полномочий — и побольше прежнего.

— С вашего позволения, я всё-таки займусь делами, — извинился Коленвал и погрузился в бумаги.

Он успел уже прикинуть расходы на жалование новым сотрудникам, наметить последовательность выработки тех самых норм и минимумов, составить список поручений для Анны и Сюзанны (строптивой Марианне предстоит разговор с глазу на глаз с начальником) и перейти к пинежским скотобойням, когда Гныщевич с грохотом распахнул дверь.

— L’enfant terrible! Был и остаётся.

По всей видимости, день у Гныщевича и впрямь не задался.

Глава 85. Меня зовут Гныщевич

Вот уж который день Гныщевич задавался вопросом: ну что не так с электрической станцией барона Репчинцева? Нет, он понимал этих… Вернеров? Вайнеров? Винтеров? — в общем, нотариусов, имевших в старом здании коммерческий интерес. Но рядовым-то жителям Конторского она чем не угодила и на кой они разбили возле Управления нечто наподобие лесного лагеря?

Центральная электрическая станция являлась Гныщевичу во сне. Она гудела, пыхала паром и пахла прогрессом. Она возвещала электрификацию всех улиц, всех домов, всего производства и вычищала из города чёрный неуклюжий уголь. Эй, белоручки конторские, как насчёт порадоваться такому circonstance heureuse?

Сирконстанс был и впрямь весьма удачный, и Гныщевич сперва не мог взять в толк, что его в этом деле грызёт.

— Ты многого просишь, мал’чик мой, — Цой Ночка поправил на руке повязку с самым солидным видом.

— Много прошу? А если подумать? Я даю вам положение и власть.

Лицо Цоя Ночки съехало на сторону в гримасе сомнения.

— У общины ест’ вся власт’ и всё положение, что ей нужно. Ты же знаешь, что мы не хотим бол’ше, чем причитается.

— Я знаю, что тебе по нраву не той быть шишкой, об которую руки марать вздумают, — скривился уже Гныщевич. — Ничего, втянешься.

— Это недёшево будет стоит’, — выдал Цой Ночка своё, comme on dit, коронное после взвешенной паузы. Гныщевич позволил себе на секунду спрятать лицо в ладонях.

— Quelle absurdité, — пробурчал он. — В нормальном мире это ты бы мне приплачивал. Ну и чего хочешь?

Цой Ночка снова замялся.

— Прекрати комедию! Ты всегда заранее знаешь, что собираешься клянчить.

— Равнинные брат’я.

— Равнинные братья?

— Они победили в своей войне, и тепер’… Тепер’ стало ясно, что не все умеют жит’ мирно. Не все знают, что такое не сражат’ся. Тех, кто не знает, нужно переправит’ в Латинскую Америку.

— Переправляй.

— Но вед’ и ты победил в своей войне, — хитро улыбнулся Цой Ночка. — Пристало ли победителю помогат’ своим брат’ям тайно?

Ах вот оно что. Гныщевич откинулся и медленно обвёл глазами кабинет. На столе градоуправца Свободного Петерберга любимое пресс-папье смотрелось куда уместней, чем в казарменной каморке. Тяжёлая факсимильная печать отсвечивала бронзовой рукоятью, а уж книги! Книги нужны были pour décoration — вряд ли многие в Управлении умели читать по-имперски; но каждое утро в кабинет приходила тихая горничная и стирала с кожаных корешков пыль.

Всё вместе это подразумевало ответственность.

— Ты меня на крутость не бери, — отрезал Гныщевич. — Пристало ли! Пристало дерьмо к ботинку, а я руководствуюсь принципами эффективности и здравого смысла.

— Это и ест’ здравый смысл, — подал вдруг голос Плеть. В последние дни он всё больше молчал и стоял за плечом громадной тенью. Вот и сейчас: у окна, незаметно, как если бы он тут случайный человек или предмет декора.

Это тоже грызло. Плеть никогда не был болтуном, но именно поэтому у него имелись… тона молчания. И нынешний Гныщевичу не нравился.

— Поясни.

— Цой Ночка сказал: речь о тех, кто не умеет жит’ мирно. Если не отправит’ их в Латинскую Америку как можно скорее, они отыщут себе другое поле брани. В Латинской Америке — своя война, война с европейскими захватчиками. Это то, к чему они привыкли. А здес’? Тол’ко мирные росские городки, что рядом с Равниной. Брат’я не умеют нападат’, но они не умеют и жит’ в мире. Поэтому они нападут, и станут теми, с кем боролис’, и возненавидят себя.

Гныщевич громко фыркнул.

— Как трогательно ты переживаешь за души равнинных брат’ев, а не за росские городки! Ладно, допустим, их нужно переправить и как можно скорее. Почему я должен делать это публично? И не надо, — поднял он ладонь в лицо Цою Ночке, — не надо мне говорить, что они, мол, хотят почувствовать вкус победы. Это недостаточно веский аргумент.

— Но вед’ ты, мал’чик мой, градоуправец. Ты можешь.

Печать с подписью графа Набедренных так и прыгнула в глаза.

— Oui, c'est ça. Объясни, почему я должен этого хотеть.

— Потому что их много и у них артиллерийские орудия. Всё это не спрячешь. И потому что действоват’ в открытую было бы достойно.

Гныщевич вздохнул. Гнать через Петерберг, пусть бы и четырежды свободный, сомнительного происхождения орудия, которые в ту сторону, небось, тащили по одному и лесами? Грузить их на корабли пребывающего не в себе графа и переправлять через полсвета? C’est un mauvaise idée. Но петербержцы уже в некотором смысле привыкли к таврам, а орудия наверняка проволокут за раз. И потом, не зря же город назвали свободным? Могут через свободный город проехать свободные жители Росской Конфедерации или как?

— Хорошо, — решился Гныщевич. — Но взамен я жду от общины идеального послушания. Тавры больше не дружина, тавры теперь настоящая force de police. Уяснил? Никакой больше добровольной помощи, это настоящая ответственность. Круглосуточный патруль улиц, серьёзная работа.