Убирать с военного стола на пару с За’Бэем оказалось не так уж дурно, тем более что он был рукастым малым.

— Un cercle des intellos? — переспросил Гныщевич. — У кого там кружок отличников? — Он туповато потёр лоб. — И зачем?

— Ты плохо в Академию ходил, — ухмыльнулся За’Бэй.

— Я прекрасно в Академию ходил, радетельный мой.

— Ну хорошо, ты туда не за тем ходил. Как, собственно, и все приличные люди. А некоторые ходили за тем — за знаниями. Не замечал? Они ведь как были отличниками, так и остались — хэр Ройш, Скопцов, Мальвин… Золотце вот тоже, хотя на него последнего подумаешь. Ну, такая у них психология. Всё непременно по плану, по линеечке, аккуратненько!

— Не замечал, — хмыкнул Гныщевич.

— Конечно, не замечал, и экзамены ты всегда сам по себе сдавал, ну или с Плетью. А им после беседы с лектором непременно нужно было вместе собраться и обсудить. Не расписание попоек на каникулярной неделе обсудить, а кто как ответил и какой им балл выдали. — За’Бэй крайне выразительно фыркнул. — Ну ты понимаешь. Думаю, так и теперь.

— Балл обсудить, quelle absurdité, — Гныщевич лирически подпёр кулаком шляпу, — а говорят, люди меняются.

— Да ни лешего! — махнул рукавами За’Бэй. — Это всё враньё и происки разных фрайдов.

Они похихикали. А За’Бэй, пожалуй, и прав; отличники! И это в тот момент, когда нужно изо всех сил спешить с подготовкой торжественных речей, объясняться с горожанами, устранять плачевные последствия веселья… А тут эти уселись баллы проставлять, а граф им в оппозицию так и вовсе карету выискал.

Эх, леший с ними; Гныщевич не мог найти в себе сил обозлиться на то, что другим требуется отдых. Изнеженная аристократия и сочувствующие, что с них взять. За’Бэй приволок в кармане тулупа флягу с каким-то пойлом. Гныщевич обычно пойла у себя в кабинете не допускал, но сегодня сделал исключение. В конце концов, в былые времена он вполне терпимо относился к тому, что на соседней лавке привычно закладывают за воротники, обшлага и прочие детали костюма.

Забэевское пойло хоть пахло приятно, да и хмелел он не слишком.

— Я, между прочим, с самого начала говорил, что нужно было организовать партизанские отряды, — сообщил За’Бэй после щедрого глотка. — Мы ж заранее знали, что они идут! Вся эта композиция с «Карминой Бураной» вышла здорово, но всё равно обидно.

— Мечтал поползать по лесам с ножом в зубах?

— Да-а… — не стал лукавить За’Бэй, но тут же поправился: — Ну то есть нет, конечно, по вашим снегам — бррр! Это только росы могут, я б не выдержал. А вот в Турции-Греции это дело любили. Вернее, в Греции, мне папа рассказывал. Когда он совсем маленький был, лет десяти, Турция и Греция же ещё не объединились — объединялись который год, но мешало сопротивление. Как раз таки партизанское, с ножами. От папиного дома в сотне километров и сейчас мемориал есть — где была большая их стоянка. Конечно, там теперь всё ненастоящее, но всё равно.

— Стоянка — это уже как-то не по-партизански.

— Ну, она импровизированная. Они сперва на пару дней остановились, а потом оказалось, что место удобное — со всех сторон гористо, их там не найти. Вот у росов повсюду леса, а в Турции-Гре… ну то есть в Греции — горы. По ним дороги знать надо. Они ведь за счёт этого и побеждали, там всякие уловки есть. Знаешь, буквально как птицы! Прикинуться раненым и заманить в ущелье, а потом камнями забросать. Здорово же!

— У нас тут только снежки, — Гныщевич сонно потянулся, но За’Бэй не заметил, а продолжил увлечённо жестикулировать:

— У меня папа и дед не партизанили, они вообще за объединение были, а вот мамин брат ушёл в горы. Вернулся, кстати, целый и невредимый. Любой организованный отряд, говорил, оставляет за собой очевидные следы. А по ним можно идти долго — хоть день, хоть неделю. Следить только, чтоб не нашёл что важное. Говорил, это вроде рыбалки: закинул удочку, рыба заглотила, а ты ждёшь, когда подсечь.

— Если твои папаша с дедом не партизанили, может, у них и советы по борьбе с такими рыбаками есть? — поинтересовался Гныщевич. — Они нам сейчас полезней будут. Я нынче к допросам не расположен, но Стошев у нас любит считать — говорит, одна пятая Резервной Армии по лесам разбежалась.

За’Бэй задумчиво почесал грудь. Под тулупом на него была надета цветастая турко-греческая рубаха, лишённая пуговиц и застёжек. С чего это, спрашивается, ему всё время холодно.

— Собираетесь ловить?

— Ну не бросать же ребят в беде, им там голодно и одиноко. Правда, ловить их особо некем — даже с учётом Второй Охраны половина наших сил стережёт пленников, кто-то отлёживается или вообще убит, а остальным нужно заниматься городом. Но у меня есть одна мысль…

В дверь постучались. Солдат, имени которого Гныщевич не помнил, доложил, что к нему явились посетители. «Ну пусть посещают, только по делу», — кивнул Гныщевич. За’Бэй и не подумал вежливо убраться, а гнать его как-то не хотелось.

Больно уж ладно сидели. Как год назад, когда в общежитскую комнату к любому из них мог заявиться незваный гость.

В данном случае гость оказался воистину деловым. Цоем Ночкой собственной персоной он оказался. Со свитой из обоих живых сыновей и парой головорезов покрупнее.

— Мал’чик мой, у меня к тебе разговор, — Цой Ночка выразительно покосился на За’Бэя. Свита органически растеклась по стенам, не привлекая к себе чрезмерного внимания.

— Если ты о благодарности, то я своё слово сдержу, — отмахнулся Гныщевич, — дай мне денёк на передышку. Община и правда здорово помогла, il me semble que всех лазутчиков переловили. Это хоть настоящие лазутчики были?

Лазутчиков тавры и правда приволокли, как по часам, — десяток не слишком смелых ребят. Уже прибитых и потому готовых во всём раскаяться. О том, что через Порт в Петерберг может пролезть кто угодно, поскольку Порт не проконтролируешь, очень переживал хэр Ройш, и Гныщевич был с ним в кои-то веки согласен. Но община справилась. По крайней мере, эксцессов не наблюдалось.

Вот Гныщевич бы на месте Цоя Ночки не преминул выдать за лазутчиков пару-тройку несимпатичных парней, если таковые завалялись. Ну так, чтоб число вышло посолиднее. А правда ли они лазутчики, разбираться пока времени не было.

— Зачем ты меня обижаешь? — немедленно надулся Цой Ночка.— Да при посторонних. Нехорошо так делат’, мал’чик мой.

— Ладно-ладно, bien, — Гныщевич миролюбиво воздел ладони. — Мне всё равно — главное, что всё обошлось. Временный Расстрельный Комитет в лице меня официально выражает благодарность общине. Будет тебе и грамота, и подпись. Завтра.

— Завтра нел’зя, — покачал Цой Ночка головой с таким видом, что Гныщевич немедленно подобрал вытянутые ноги и сладким голосом попросил За’Бэя обождать за дверью. Только не уходить далеко — больно уж хорошо сиделось.

— Что такое? — серьёзно спросил Гныщевич, когда За’Бэй сокрылся. Тавры ощерились.

— Головой ты не думаешь, вот что, — позволил себе буркнуть сквозь зубы Тырха Ночка. — А все говорят, сообразител’ный.

— Ты мне тут повыступай, — огрызнулся Гныщевич, — я тебе такую предысторию на Южной Равнине отыщу, костей не соберёшь. Станешь у меня завзятым убийцей росов.

— Да я родился в Петерберге! — сжал кулаки Тырха Ночка, но отец его осадил:

— Я же говорю — сообразител’ный, — Цой Ночка повернулся к Гныщевичу и вкрутился в него тем своим глазом, что не забегал; этого одного глаза было достаточно. — Послушай, мал’чик мой. Ты думаешь, что мы помогли тебе с Портом за награду.

— Когда вы что-нибудь делали не pour une taxe!

— …Ты думаешь, что мы помогли тебе за награду. Но это не так. Община всегда помогает своим.

Он замолк, и Гныщевич почти испытал беспокойство. Впрочем, показывать его не спешил.

— В том числе и своему городу, исполняя патриотический долг, — скрестил он вместо этого руки. — К чему ты клонишь?

— Мы тебе помогли, — с нажимом продолжил Цой Ночка, — а ты нас обманул. Ты не рассказал, как испол’зуют имя тавров в бою. Мы должны были знат’ заранее. И мы знали про бол’шую победу на Равнине, спасибо тебе за это, мал’чик. Но мы не знали, что ваш Комитет так её испол’зует.