Так даже с собакой обращаться стыдно.

Граф Метелин, зачем же вы пренебрегли предложением своих генералов? Вы и вообразить не можете, до чего бы это было правильно и красиво — пристрелить Твирина на следующий день после триумфа! Закономерный конец эпохи популярных решений, в меру трагический, не в меру пошлый, но главное — несомненно закрывающий эту страницу петербержской истории.

Неужели всё дело в том, что история не роман? Бросьте, ваше сиятельство, петербержская история — вполне роман, по крайней мере, некто Твирин, гражданское лицо без биографии, неясным образом умудрившийся подмять под себя Охрану Петерберга, изо всех сил пытался написать её романом. И до определённого момента у него выходило даже сносно, ваше сиятельство. Вы не читали, вы слышали в дурном пересказе столичных сплетен, но уж поверьте на слово.

А может, траекторией выстрела вы тоже писали роман — просто не об общественном, а о своём. Сгоревшие листы бумаги указывали на это слишком красноречиво. Но ваш роман был семейной сагой, где политические перевороты лишь фон; какой сочинитель решится отдавать на откуп фону мотивацию самого острого сюжетного поворота? Нет, вам не нужна была смерть абы какой значимой для Петерберга фигуры, косвенно ответственной за случившееся с вашим отцом, — вам подавай непосредственного виновника.

Да только на фоне политических переворотов их не бывает, ваше сиятельство. Этот змеиный клубок интересов не распутаешь произвольным назначением шельмы. Вы ведь играли в детстве в игру, где после каждого кона с закрыванием глаз кто-то из игроков не «просыпается», потому что мёртв, а живые ищут в своих рядах замаскировавшегося лешего, чтобы казнить? Леший выбирается жребием, природа его известна одному тому, кто водит, — припоминаете? Так вот, Твирин как-то раз… то есть, конечно, Тимофей Ивин испортил остальным воспитанникам игру, когда взялся водить и вовсе не сделал жребия с лешим. Настоящим жребием были те самые карточки, на которых написано, кто выжил, а кто убит — он раскладывал их не глядя и завороженно наблюдал, как остервенело вычисляют шельму игроки, пытаясь постичь логику её злодеяний.

Конечно, они злились, выяснив, что шельмы не было. Вот и вам теперь паршиво.

Вам что-то брякнул Хикеракли, а вечером второго дня своего заключения вы пишете, что разговорили единственных доступных вам собеседников — грузчиков «Пёсьего двора», приносивших воду и пищу. Можно ли в судьбоносном решении опираться на их слова? Мол, всему городу известно, графа Метелина-старшего арестовали аккурат после приёма у графа Набедренных.

Да вы и сами знаете: нет, нельзя. Но делаете это, потому что пустые и вязкие дни заключения мотают вам нервы, потому что под конец этих дней грохочет артиллерия, а вы по-прежнему заперты, вы ничего не можете и вам даже нечем отвлечься от бессилия своего ожидания.

Для человека, прошедшего через такое издевательство, вы ещё чрезвычайно осмысленно действовали.

Вы сильный человек, ваше сиятельство, поразительно даже сильный, но вы вернулись в Петерберг со страниц какого-то другого романа, а потому Петерберг вас пожрёт: споит, посадит под замок, подержит взаперти подольше и выпустит, когда вы уже созреете для кровопролития. Приговорит к расстрелу устами вашего друга и — на закуску — зачитает во всеуслышание кое-что из ваших откровений устами вашего приятеля.

Жуткая расплата за жанровое несоответствие.

— Ох, дымно-то как! — удивился постучавшийся к Твирину солдат. — Зачем же вы этим дышите?

Действительно — страшно накурено, но не только накурено. Жечь письма графа Метелина прямо в кабинете, вероятно, было излишне. Твирин усмехнулся: получается, вот ими он и дышал. Как будто прочтения мало для кошмаров и бессонницы.

— Хорошо, что вы уже проснулись — вам велено передать, что через полчаса надо бы выдвигаться на площадь. Господин Мальвин за вами зайдёт, если не возражаете, у него беседа какая-то, — солдат ещё раз оглядел задымлённый до рези в глазах кабинет. — Может вам это, ну, ствол-то пока почистить?

— Спасибо, — пробормотал Твирин и вмиг похолодел.

Такая короткая длинная ночь, так быстро пролетевшая в своей мучительной нескончаемости! Казалось, её не перетерпеть, а утро уже стучится в дверь гонцом от Андрея, совершенно уверенное, что Твирин за полчаса будет готов стрелять в графа Метелина.

Стрелять, н-да.

— Ну я это, за полчаса-то занесу, — ухватился солдат за обрез, покоившийся на столе, и неодобрительно покачал на него головой: — Что ж вы с такой поганью ходите? Кто ж так режет, вот дурачьё, взялись резать — так хоть бы с соображением! Дуло-то обпилить по-человечьи им кто мешал… Ну ни уму, ни сердцу, тьфу.

От непрошеной мудрости Твирин мог разве что отгородиться очередной папиросой. Обрез был тот самый — взятый без спросу, чтобы барон Копчевиг упал в ноябрьскую грязь и тем утащил за собой весь Городской совет. Весь старый мир.

Разбираться, хорош обрез или плох как оружие, надобности не возникало — Твирин ведь больше ни разу не стрелял из него.

Твирин вообще больше не стрелял — ни до того, ни потом.

Не убивал своими руками. Только приказом.

Должен был — когда казнили хэра Штерца, но толпа на площади вдруг взбрыкнула, вот-вот сцепилась бы с солдатами, и нельзя было принуждать их поднимать ружья на простых горожан… Камертон подсказал: скомандовать солдатам расстрелять хэра Штерца, не доводя до ступеней Городского совета.

Камертон был по своему обыкновению прав, а Твирин так и не узнал, как это — убить человека не по мгновенному решению, не повиновавшись моменту, а целую ночь промаявшись мыслью: придётся.

(Придётся, если не заберёт на себя эту повинность другой, только вероятность того была исчезающе мала — и не сбылась, конечно, вместо неё сбылась вовсе уж непредусмотренная.)

Не узнал, так узнает сегодня.

…Но хэр Штерц хотя бы не писал писем о сложных своих чувствах, не просил с неизбывной тоской, чтобы жизни его лишал не друг и даже не приятель! Впрочем, кое-что он писал, кое о чём просил — ходатайством, официальным, и официальность эта спасала. Хэр Штерц был частью большого действа по низвержению в грязь старого мира — и это тоже жестоко, однако жестоко по необходимости, а не так, как теперь.

Или всё дело в том, что теперь Твирин не видит необходимости там, где увидел бы её прежде.

Через четверть часа он велел сердобольному солдату положить обрез обратно на стол — слишком дрожали руки, чтобы протягивать их.

Папиросы таяли одна за другой.

— Вы нездоровы? — с порога осведомился Андрей. — Да что ж такое, вот и господин Скопцов простуду подхватил! Когда уже закончится эта зима.

Твирин едва не рассмеялся: не закончится зима, не растает снег, просто не сможет — пока все мы будем со столь обыденными лицами встречать расстрелы! Андрей ведь знал графа Метелина гораздо лучше, чем Твирин, они проучились вместе два полных года, а его волнуют простуды.

На незастёгнутую шинель Андрей покосился с осуждением, но промолчал. Хорошо, что она отвлекла его от прочих симптомов подлинного недуга Твирина — коснуться-таки обреза было нелегко. Словно он обожжёт или сразу оттяпает пальцы.

А за пределами кабинета был воздух — до того холодный, сырой и пьяный, что мутилась голова.

— Господин Мальвин, вы в своём уме? — уставился Твирин на «Метель», ожидавшую подле барака. После казней петербержских аристократов наверняка остались бесхозные.

— Я вас умоляю, — отмахнулся Андрей, — нам на другой конец города, лошадей нынче не оберёшься — мы ведь ловим по лесам беглецов, да и товарное сообщение с деревнями восстановлено, кое-где начато спешное строительство… В общем, уже и конюшни Резервной Армии приспособлены под наши нужды, которые, смею заметить, вас нисколько не беспокоят. А я как раз обучился управлению авто — изумительно приятное и, пожалуй, анатомичное занятие, сродни стрельбе. Так что не вижу поводов не воспользоваться случаем.

Всю ночь дышать дымом писем приговорённого, а по утру отправится исполнять приговор на его же собственном детище. Вот уж воистину — какие могут быть поводы не прокатиться?