Таким образом, отбор оказался непростым — даже если оставить в стороне скудность и несовершенство данных. Параметр первый: отсутствие очевидной ангажированности, способной помешать делу. К примеру, солдат Охраны Петерберга подходил, но только если был готов оставить службу и не являлся личным поклонником Твирина или Гныщевича. Любые останки аристократии выглядели заманчиво, но требовали ювелирного подхода в вопросе географии, поскольку следовало ещё раз взвесить, допустимо ли им оказаться в городе своего рождения или таком, где проживали бы их значимые родственники. Однозначно не подходили люди, имевшие ярко выраженную первостепенную лояльность, даже если она пока что не конфликтовала с интересами хэра Ройша напрямую: скажем, тавры или потомственные слуги.
Параметр второй: наличие чётко прорисованной, понятной и убедительной мотивации. Если через первое сито в сумбурном Петерберге проходили многие, то как именно приложить к кандидатам второе, хэр Ройш не вполне понимал, поскольку по-прежнему не имел ни времени, ни возможности побеседовать с каждым отдельно. Приходилось опираться на зыбкий фундамент мнений и слухов. Он не пожалел бы денег, но деньги — мотивация коварная: их всегда может быть больше. Он с радостью бы обратился к людям идеологическим и убеждённым, но пока опыт говорил ему, что глубоко преданные идее люди обычно непредсказуемы. Пример, который весь Революционный Комитет только что пронаблюдал в Третьем белом зале Городского совета, показывал, что и личная дружба может стоить недорого. Отрицательные мотивации вроде страха? Почти бессмысленны на расстоянии.
Очевидно, оставалась всё же приверженность, но не конкретной идее, а методу. Стремление действовать аккуратно и без лишних потерь. Способность поставить себе задачу и не потерять её, а главное — любовь к этому процессу.
Параметр третий: личные таланты. Разнообразные, но наличествующие. Благонамеренный дурачок бесполезен, а в худшем случае способен наломать дров. Этот параметр оценить было относительно просто.
Оставался самый тонкий, четвёртый параметр. Верность. Пусть ненадёжная, но всё же гарантия того, что человек, даже имея к тому искушение, не передумает, что будет готов потерпеть на своём пути неудачи и не сдаться. Хэр Ройш не имел ни малейшего представления о том, как этот параметр проверить.
«Испытания?» — предлагал Золотце.
«Ах, оставьте, — качал головой Скопцов. — На долю петербержцев уже выпало достаточно испытаний. И они закалили нас — боюсь, не только в лучшем смысле… Какие бы трудности вы ни сочинили кандидату, главный его враг — не страх, но искушение».
«Поясните», — коротко требовал Мальвин.
«Не нужно, я и сам понимаю, о чём говорит господин Скопцов, — вмешивался хэр Ройш. — Нет смысла опасаться, что нас предадут, испугавшись чего-то дурного. А вот забыть о Петерберге, увидев другую, лучшую жизнь, могут даже самые надёжные кандидаты».
«Значит, — продолжал Скопцов, — вас интересуют те, кого не интересует лучшая жизнь. По тем или иным причинам».
«По тем или иным причинам».
Инициатива Коленвала выпала удивительно не к месту. Прежде хэр Ройш колебался относительно того, следует ли ему идти к кандидатам одному. Теперь же, когда сроки уже были назначены, покинуть пресловутые разбирательства вчетвером означало бы привлечь к себе чрезмерное внимание. Это не стало бы большой проблемой, но выглядело излишним. Впрочем, и до слушаний по поводу Метелина хэр Ройш склонялся к тому, чтобы действовать единолично.
«Вы что же, нам не доверяете?» — опечалился Скопцов.
«Напротив. Мне кажется, мы жили бы в лучшем мире, если люди яснее понимали бы, что доверие не означает непременного соприсутствия везде, где таковое возможно».
«Но вы же сами признаёте, что плохо разбираетесь в людях, — фыркнул Золотце. — Разве не это вам сейчас особенно необходимо?»
«Нет, я надеюсь, что верных людей с вашей помощью уже отобрал. „Верных“ в значении „правильных“. Поскольку „верных“ в привычном значении не бывает в природе».
«Это чушь», — закурил Мальвин. Хэр Ройш снисходительно приподнял брови:
«В моём представлении — не бывает. Если ваши представления отличаются, воспитывайте себе верных людей во Второй Охране. А эти люди будут мои».
Инициатива Коленвала выпала не к месту, но и отказать ему хэр Ройш не мог. Не только потому, что тот упрямо требовал непременного соприсутствия, но и потому, что понять мотивации Метелина хэру Ройшу хотелось самому.
Хэр Ройш никогда не любил шахматы, нарды и прочие настольные игры. Отца это расстраивало и сердило: он утверждал, что склад Костиного ума к тому располагает, и не мог взять в толк, почему логические ухищрения и победы оставляют того равнодушным. Хэр Ройш, надо заметить, своей природной склонности не отрицал: считал он средне, но комбинации держал в голове легко, поэтому определённые успехи имел, особенно в пресловутых шахматах. Однако они его не радовали.
«Видите ли, — пытался он объяснить когда-то отцу, — это всё ненастоящее. Да, мне ясна система условных обозначений: вот император, его нельзя терять. Но в то же время это всего лишь деревянная фигура на столе. Как я могу всерьёз хотеть его защитить?»
«Константий, вы меня разочаровываете, — хмурился отец. — Это действительно условность, и мне крайне неприятно видеть в вас непонимание оных».
«Но все условности взаимозаменяемы. Я могу в любой момент придумать иные правила расстановки фигур, при которых гибель императора окажется желанной. Чем ваши условности будут лучше моих?»
«Изяществом и сложностью системы. Хотеть же вы должны не защитить императора от моих нападений, а продемонстрировать не меньшее изящество и сложность мышления. Прелесть гибкого ума заключается в способности принять заведомые правила игры и победить в их рамках».
«Не хочу», — должен был отвечать тогда Костя, но не отвечал.
Гибкость ума позволяла ему понимать отца прежде; не изменилось это и теперь. Многие люди находят удовлетворение в стройности собственных измышлений. Хэр Ройш, откровенно говоря, и сам бы того хотел, но нельзя ведь заставить себя чувствовать то, чего не чувствуешь! Любые произвольные, необязательные правила оставляли его равнодушным; отец никогда бы этого не признал, но даже юный Костя — пусть и не без труда — сумел бы сочинить не менее изящную и сложную систему, чем в древней индокитайской игре. Пожалуй, своими талантами на данном поприще можно было бы блистать перед девицами, если бы такая возможность была хэру Ройшу доступна. В отсутствие же девиц умственная гимнастика не имела ровным счётом никакого смысла.
Но всё менялось, когда на место фигур становились настоящие люди, силы и события. Метафора пошлая, однако иной у хэра Ройша не имелось. Сложный, многофакторный отбор кандидатов, из которого он полностью не вышел даже во время осады, занимал его куда сильнее, чем сумела бы занять любая абстрактная игра.
При этом хэр Ройш вовсе не был азартен, и высокие ставки не кипятили его кровь. Напротив, он скорее видел в этом некоторую свою ущербность. Ведь отец был прав, разум его располагал к шахматам и нардам, а не к настоящей политике, где вражеский император реален, однако реальны и возможные потери.
Хэру Ройшу было страшно, мучительно страшно терять свои фигуры. Вероятно, именно поэтому он, сам того не заметив, сократил их число до минимального. Мир хэра Ройша был сложнее и изящнее любой доски для настольных игр, он имел множество измерений и не делился на своих и чужих. Но он делился на тех, кого терять страшно, и тех, кем можно пожертвовать.
Во вторую категорию постепенно переходило всё больше членов Революционного Комитета.
Скажи он подобное вслух, это наверняка прозвучало бы так, будто хэр Ройш полагал себя человеком, фигуры разменивающим. Однако жизнь наглядно — руками Метелина — демонстрировала обратное. Хэру Ройшу оставалось лишь предельно сократить набор фигур, с которыми он не сумел бы расстаться, и обезопасить их.
Здесь можно было бы возразить, что в таком случае подобных фигур лучше вовсе не иметь, и в том имелся бы определённый резон. Хэр Ройш и сам бы этого хотел. Но без ценных фигур вся игра теряла смысл. И потом, он бы в любом случае не мог отказаться от себя.