Защищал фашистов и вишистов,

Обелить старался чанкайшистов.

Подкупом людей ловил он в сети

И немало захватил земли...

А теперь ему на этом свете

Только три аршина отвели!

ПОЛИЦЕЙСКИЙ ИНСПЕКТОР

Здесь лежит, забыв свою родню,

Тот, кто жил на пятой авеню.

Прожил он продажно и тревожно,

Не ходил без палки никуда.

В чемоданах шарил он в таможне

И в карманах рылся без стыда.

С виду был он полицейским бравым.

Был не человеком — псом лягавым.

Он любил с народом расправляться,

А в расправе лют был и жесток.

И, боясь рабочих демонстраций,

Сам стрелял или свистел в свисток.

Но, поймать желая коммуниста,

Лопнул он от собственного свиста. ..

На его могиле вырос мох,

И свистит над ним чертополох!

ШПИК

Здесь под серым камнем погребен

Заурядный уличный шпион.

Был он вездесущ в своем квартале,

Пролезал во все дверные щели —

Только бы его не услыхали,

Только бы его не разглядели!

Двое негров, выйдя на прогулку,

„Полюшко" запели без боязни.

Проводил он их по переулку,

А потом довел до места казни.

В ту же ночь он на работу вышел

Разузнать, что говорят в квартале, —

Только бы никто его не слышал,

Только бы его не увидали!

За студента ждал шпион награды,

Но начальство лишено учтивости:

Поскупилось, — и старик с досады

Умер от такой несправедливости!

На работу больше он не выйдет.

Ночью совы куст над ним колышут...

Но зато никто его не видит,

Но зато никто его не слышит!

„ЗОЛОТОЙ КОРОЛЬ"

Здесь под насыпью спит беспросыпу

Тот, кто прежде владел рудником

И рабочих сгонял на россыпи

До рассвета протяжным гудком.

Кто платил им за золото мелочью

И плевал безработным в лицо,

Сам же ел с золотой тарелочки

Золотыми зубами мясцо.

А его золотая руда

Крови стоила людям труда.

Но однажды в публичном доме

Он почувствовал в сердце боль,

И нечаянно взял да и помер

Золотых рудников король.

Был зарыт он осенней порою.

Частый дождь барабанил в гроб.

И не золотом — глиной сырою

Завалил его землекоп!

*

Тут лежит..

Но здесь не место одам!

Тот лежит, кто воевал с народом.

Кто строчил приказы в злые годы,

Без еды и сна припав к столу,

Чтоб не стало счастья и свободы,

Чтоб народ повергнуть в кабалу.

В Белом доме он давал советы

И кривил лицо, готовый к злу,

Чтобы всех трудящихся на свете

Навсегда повергнуть в кабалу.

Был ли он сенатор — я не знаю,

Но на правду возводил хулу,

Чтоб людей Европы и Китая

Навсегда повергнуть в кабалу.

Бился против мира труда.

Люди скажут — нет! А этот—да!

За свободу борется весь свет.

Люди скажут — да! А этот — нет!

Но однажды, почернев от злобы,

Он скончался под великий пост.

И пространство каменного гроба

В самый раз пришлось ему под рост.

*

Хватит про тех, чьи зарытые кости

Тлеют в могилах, пусты и легки.

Жаль, что не все подлецы на погосте —

У мертвецов еще есть двойники.

Им ненавистна борьба коммунистов,

Войны и рабство нужны для дельцов, —

Смотрят с английских холмов каменистых

Черчилля взглядом глаза мертвецов.

Кормят титовских бандитов, лелея

Всех, кто измену и подлость таит.

Лгут и кривляются на ассамблее,

Там — где Вышинский за правду стоит.

Злобой и желчью налиты до края,

Подлое дело поддержат везде.

Танки везут отщепенцам Китая

Против дивизий Мао и Чжу Дэ.

Видя мой край, молодой и свободный,

Козни плетут и клевещут, лжецы!

Прокляты мирной семьею народов,

Жизнь отвергают они, мертвецы.

Их возмущают права человека,

Грязью и тленом полны их дворцы.

Так в середине двадцатого века

Капитализма живут мертвецы.

ПЕСНЯ ПРО СТЯГ

Шили красный стяг в ночи,

При мерцании свечи,

Чтоб о том на шахте темной

Не узнали палачи.

Молот вышили огромный,

Чтоб звенел по всей планете,

Чтоб росли, не зная гнета,

Внуки вольные и дети.

Рисовали серп — и лица

Расцвели: хорош на диво.

Пусть гуляет по пшенице

На американских нивах!

И древко нашлось из клена,

Чтобы веял стяг по ветру,

Здесь, над юностью зеленой,

Словно там, в Стране Советов!

Шла у них работа споро.

Красный стяг готов был скоро.

Где? — Полиция не знает.

Знают лишь одни шахтеры!

Шили красный стяг в ночи,

Прц мерцании свечи,

Чтоб о том на шахте темной

Не узнали палачи.

ПЕСНЯ МАТЕРИ

Лишь утро мглу ночную

Разгонит у дверей,

Мать в Гарлеме, тоскуя,

Ждет милых сыновей.

Двух кучерявых, боевых,

Двух белозубых, молодых,

Ждет милых сыновей.

Один погиб в Европе, —

Он в танковом бою

В обугленном окопе

Смерть повстречал свою.

И, вспомнив мать родную,

Не мог дать вести ей...

Мать в Гарлеме, тоскуя,

Ждет милых сыновей.

Двух кучерявых, боевых,

Двух белозубых, молодых,

Ждет милых сыновей.

Другой был коммунистом, —

Искал, свои права.

В раздолье, в поле чистом

Уж не шумит трава.

Он крикнул : — Не загубит

Зло правду, палачи ! —

На меднолистом дубе

Линчеванный в ночи.

Но смотрит в даль глухую —

День за день у дверей —

Мать в Гарлеме, тоскуя,

Ждет милых сыновей.

Двух кучерявых, боевых,

Двух белозубых, молодых,

Ждет милых сыновей.

* * *

Это вечно буду помнить, —

Это было ясным днем,

Это было на Гудзоне,

На материке чужом.

Шли рабочие предместья

Грозной поступью колонн;

Демонстранты пели песни,

Ввысь подняв кумач знамен.

Шли и матери и дети.

Синеглаза и бела,

Девочка, как вешний цветик,

На плече отца была.

С плеском в берег бились воды,

Волны — в пламени лучей.

Даже статуя Свободы

Засмотрелась на людей.

Так и шли б они лавиной

С песнями, за рядом ряд.

Да наперерез в машинах

Вдруг полиции отряд,

Чтоб дорогу взять охватом,

Демонстрантов разогнать...

Загремели автоматы —

Залп... огонь... и залп опять.

Старики кричат и дети.

Дочь отец спасти не мог, —

Пала девочка, как цветик

Окровавленный, у ног...

Это вечно буду помнить, —

Это было черным днем,

Это было на Гудзоне,

На материке чужом.

В ЛИФТЕ

Лифт на этаж поднимает любой

Утром, и в полдень, и поздней порой.

Входишь ли ночью, иль спозаранку —

Свет в нем не ярок, но и не слаб.

Встретит с приветом тебя негритянка,

Ее работа — все давн и ап *.

Черной старушке немало дела

От зорьки до ночи, и в тишь и в грозу.

На этой работе и поседела,

Другие — вверху, а она — все внизу.

Так же, как лифт, и вся жизнь тут проходит,

Горе согнуло, как ветер лозу.

Кто-то и пьет, и живет, верховодит,

Другие — вверху, а она — все внизу.

В лифте обычай давно соблюдают,

К нему с малолетства мистер привык:

Лифтерша белая — шляпу снимает;

Черная — мистер угрюм, как бык.

Шляпу поглубже натянет на уши,

Топчется, будто стоит на огне,

Будто измучен припадком удушья.

В лифте с такими ехать и мне.

Их до десятка вошло в кабину.

Морды — как ростбиф, под ворсом шляп.

Черная нынче ведет машину,

Выше и выше, все ап да ап.

Все отвернулись от черной — белые

Топчутся, будто быки ошалелые.

Не горняки — им сюда нету хода,

Не бедняки — всё банкирской породы !

Нет, меня мать научила родная