Незаметно для себя друзья вышли на набережную. Левый берег Даугавы только угадывался. Над рекой повисла чёрная решётка Болдемарского моста с заключёнными в неё шарами фонарей. Минутами под лучами автомобильных фар фермы моста делались невыносимо яркими, но тут же снова превращались только в чёрное плетение над фонарями. Вдали, словно нарочно подсвеченный, виднелся высокий рангоут парусника. Вода под откосом набережной, под мостом и на всем протяжении между мостом и парусником казалась обманчиво мёртвой. Только там, куда ложились узкие мечи света, можно было видеть её движение в порывах ветра, тянувшего с моря.

На паруснике отбили склянки. Грачик вздрогнул, словно разбуженный ими, и взял под руку Кручинина, тоже в задумчивости склонившегося над парапетом набережной.

— Пойдёмте, какой ветрило! — но Кручинин отвёл его руку и молча отрицательно покачал головой. Он радовался ветру и подставлял ему лицо. Чем быстрее было движение встречного воздуха, тем полнее Кручинин чувствовал жизнь, свою силу и волю к движению. Ощущение жизни вливалось в него через каждую пору, подвергавшуюся ударам ветра. А если ещё к ветру да дождь, чтобы его прохладные струи били в лицо, заставляя зажмуриваться, ну, тогда уж совсем хорошо! Тогда руки в карманы, шляпу на лоб и, наклонившись вперёд, — навстречу холодному душу!.. Чудесно!

Грачик потянул Кручинина за рукав.

— Глупый климат! — проговорил он, зябко поводя плечами. — Нужно обладать вашим мужеством, чтобы предпочесть это царство капризов погоды сочинскому солнцу, пальмам, морю…

— Мне не по нутру краски юга, — с напускной серьёзностью ответил Кручинин, — Ван-Гоговская резкость: синее-синее, зелёное-зелёное, а уж жёлтое, так желтее не бывает. В Крыму — все вдвое мягче, и то, помню, вхожу как-то летом во внутренний дворик какого-то дворца: стены белые-белые, а на их фоне цветы — целая куртина, уж такие алые, что кумач перед ними — муть.

— Разве плохо? — улыбнулся Грачик. — Для кисти — раздолье.

— Не люблю.

— Вы, может быть, и Сарьяна не любите?

— Не люблю, — решительно подтвердил Кручинин. — И нисколько не стесняюсь сказать. А вот увидел я на выставке марину[11] какого-то латышского художника: сумерки на берегу Рижского залива. Такая мягкость, такое… такое… — Кручинин покрутил рукой в воздухе, не находя нужного слова, — одним словом, чертовски позавидовал художнику, увидевшему эти светло-сиреневые сумерки, это удивительное небо. Захотелось попробовать самому. Вот и примчался сюда.

— А я-то думал… — начал было Грачик и осёкся.

— Помнишь, на чём мы с тобой познакомились? — не обратив внимания на его реплику, хоть и понял её смысл, спросил Кручинин: — Это были такие лирические берёзки, каких я, кажется, больше никогда не видел. Мне так и не удалось передать девственную нежность этих тонких-тонких гибких невест русского леса.

— А помните старый погост с покосившимися крестами?.. Я ведь так и не поверил тогда, что вы написали все это по памяти…

Грачик развёл было руки. Ему захотелось крепко обнять этого человека — такого близкого, милого и такого неисчерпаемо богатого тем, что крупицу за крупицей он отдаёт Грачику. Но молодой человек тут же смутился своего порыва. А Кручинин, хоть и понял все, сделал вид, будто ничего не видел.

Грачик, прощаясь, протянул руку. Не выпуская её из своей, Кручинин сказал:

— Тебе — на край света, а трамваи — уже бай-бай. Идём ко мне.

Идти на дальний край Задвинья было действительно довольно тоскливо. Грачик готов был согласиться на предложение Кручинина, как вдруг новая мысль мелькнула у него.

— И всё-таки лучше ко мне. Вместе. А?

— Люблю ходить, — ответил Кручинин, — но не без смысла.

— У вас нет инструмента, — с сожалением проговорил Грачик.

— Тогда идёт!.. Соблазнил!.. — оживляясь, воскликнул Кручинин и широко зашагал по направлению к мосту. — Помню как-то, ещё в далёкие гимназические времена, мы целой компанией готовились к выпускным экзаменам. И экзамен-то предстоял глупейший: закон божий. Потому и собрались целой группой, что никто в течение года не давал себе труда заглядывать в катехизис Филарета, который предстояло сдать. А в компании-то можно было кое-чего поднабраться: с миру по нитке… Так вот, бродили по Ялте от скамейки к скамейке, присаживались, как воробьи, и по очереди читали филаретово творчество. А на дворе — крымское лето в расцвете: сирень, соловьи, море. Главное — море… — При этих словах Кручинин обернулся и мечтательно посмотрел туда, где за тёмной далью реки должно было быть море. Но моря не было видно. Разве только по холодному дыханию можно было догадаться о его близости. Кручинин вздохнул, отвернулся и, шагая в ногу с Грачиком, продолжал: — Одним словом, не Филаретом бы тогда заниматься!.. Пробродили почти всю ночь; отоспаться бы перед экзаменом, а один товарищ и предложи: «Айда ко мне — у меня инструмент…» И не то, чтобы мы были особенными меломанами, но предложивший был настоящий музыкант. Так под его рояль до утра и просидели. И никто носом не клевал. Не знаю, что уж это: молодость, сирень или соловьи? А может быть, море?.. Да, именно — море. Удивительная штука море!.. Вот седые виски и столько всего в жизни перевидано… А говорю о пустяках, о юношеских мечтаниях, какие держали нас в плену именно тогда, когда была гимназия, сирень, море и этот самый чёртов Филарет, и сильнее всего — море. То, юношеское море…

— А разве оно не осталось тем же?

— Нет, теперь оно другое.

— Это же чистой воды кантианство! — удивлённо воскликнул Грачик.

— Ну, ты, братец, не бросайся словами… Утверждаю: море стало другим.

— Для вас!

— Конечно, для меня. Моё море стало другим, хоть оно и сохранило прежнюю силу воздействия на меня, непреодолимую силу влечения к мечте.

— Мечты ваши стали другими, вот и море — другое, — тоном резонёра заключил Грачик.

— Мечты?.. Конечно, другие… — подумав, согласился Кручинин. — А впрочем, кто их знает: может быть, и не очень другие? Все так же, как прежде, тянет в даль, в неизведанное. Так же, как прежде… Разве что даль — другая?.. — Промчавшаяся по улице колонна грузовиков заставила Кручинина замолчать. Он болезненно поморщился: этот грохот так не шёл к его воспоминаниям и к тишине, охватившей сонный город. Но вот стук машин исчез там, куда убегала лента дороги на Елгаву; растаяло синее облако зловонного дыма. Ночь снова вошла в свои права. И словно его никто не перебивал, Кручинин продолжал: — При виде моря меня, как в юности, тянет в новые края, в невиданные страны. И чувствую я себя снова молодым… Море, как очень хорошая, бодрая, заражающая жизнелюбием книга…