— Ишь ты! Ну и сколько же вы их излавливаете?

— А тебе что? — толкая младшего под ребро, чтоб молчал, небрежно спрашивает Кирилл.

— Курячье капшто! Сопляк, понимаш! Шкурки-то выбрасываш небось?

— Ну?

— Гну! Мне неси. Я им толк дам, у меня руки золотые…

— Была пихта!

— Дак не задаром же, ты, чуда…

— А за что?

— Три шкурки — стакан семечек, — говорит инвалид и, помолчав, добавляет: — Большой.

— Принесем, ага, — радуется младший.

Но Кирилл твердо его обрывает:

— Нет! Вот если хлеба дашь…

— Бандюга! — удивленно и уважительно тянет инвалид. — За шкурки хлеба ему… А ну, кыш отсюда!

За сусликами!

За сусликами через весь тихий, наполовину лежащий в развалинах городок…

И вот, почти в конце дороги, стоят они перед квадратным окном-витриной. Колбасы за толстым переливчатым стеклом вскипают желтыми пузырями подкожного жира. Обилие жратвы завораживает, тянет. Прямо в животе что-то сжимает и тянет. Магазин им не по пути, но никак не могут они его обойти, не могут не остановиться. Постояв, Кирилл презрительно сплевывает липкой слюной.

— Ну давай, дунули!

— Счас, — торопливо бормочет младший, — счас…

На магазинное крыльцо, полыхнув солнцем на погонах, вышел длинный худой военный. Не сходя вниз, он нетерпеливо вынул из газеты кусок хлеба, из другой — толстую, розовожирную пластину ветчины и начал есть. Энергично заходили скулы, жадно и радостно подпрыгивал кадык.

Младший переступил с ноги на ногу.

— Дядь… — выдохнул он.

Военный повернулся, секунду смотрел на братьев, и, пока смотрел, глаза его были как у виноватой и еще не побитой собаки. Потом горло судорожно дернулось, сглотнув непрожеванную ветчину, руки принялись суетливо разрывать надвое остатки бутерброда.

— Давайте, ребятки, сейчас мы вот так…

— Вы что! Мы не нищие! — Кирилл испуганно схватил брата за руку, потащил прочь.

Мурашки бегали у него по спине от вида этого розового с прожилками мяса. И оно все не исчезало из глаз, все лежало на темном, ноздреватом, восхитительно толстом и пахучем куске хлеба. Да, он тоже смотрел. Он только не мог раскрыть рта. А младший сказал, попросил.

Слезы стыда щиплют Кириллу глаза, он сдирает их кулаком, и стыд его внезапно превращается в досаду, в злость.

Приотстав на полшага, он увидел жалкую впадинку брехушки на шее младшего и врезал ребром ладони.

— Вот тебе милостыня! — злорадно пробормотал он. — Вот…

Младший побежал вперед, захныкал и на ходу все отводил в сторону руку с ведром, а оно раскачивалось и било его по ногам.

— Ты! Заткнись! — Кирилл кинулся следом. — Убью!.. Ладно, не реви только, — сказал он, догнав брата. — Я тебе семечек завтра куплю.

Младший остановился.

— Шкурки продадим? — спросил он.

— Шкурки. Продадим шкурок побольше и купим семечек. А потом можем продать семечки и купить кусок такого мяса, ага? А вообще-то лучше всего убежать в Одессу…

Суслик — осторожный, запасливый и проворный зверек. В ту осень много было охотников до его запасов, шкурок и даже до его тошнотносладковатого мясца.

Братья чуть ли не весь сентябрь, с того самого дня, как слегла мать, исправно кормились сусликами, и только в тот, последний вечер им не повезло…

На сентябрьских, набухших сизою влагой облаках болезненной краснотой проступил закат, а у них в ведре все еще лежал одинокий щекастый зверек да килограмма два колосьев — весь его хозяйственный запас.

— Не густо, — сказал Кирилл и вздохнул.

— За одну шкурку безногий семечек не даст, — покорно согласился младший и что-то там размазал на пыльной щеке.

— Пойдем проулком, — строго приказал Кирилл, когда они снова подходили к коммерческому магазину. — А то тебя не оторвать потом. Слышишь?

Младший остановился, задумчиво почесывая друг о друга вздувшиеся шары коленок.

— Ведь стыдно! Как клянчи стоим… — сказал Кирилл. — Пойдем! — И дернул его за рукав.

Младший молчал. Он смотрел на косо срезанный крышей ближнего сарая прямоугольник освещенной витрины.

— Мне с тобой цацкаться надоело. Ну? Не маленький же.

— Я…

— Нет! Пойдем!

Кирилл подхватил ведерко и двинулся в проулок. Шагов через двадцать оглянулся. Брата уже не было. «Черт не ухватит. На том углу встретимся», — со злостью и внезапным облегчением подумал Кирилл.

Но угол был пуст. Он долго ждал, все больше беспокоясь и все тверже решая «накостылять хорошенько».

У невидимого отсюда магазина — слышно было — заваривался подозрительный шухер. Кто-то закричал там, простуженно и пьяно, затопали тяжелые сапоги, крик повторился, приближаясь. С трудом преодолев внезапный страх, Кирилл вышел из подзаборной тени на середину перекрестка.

От магазина катилась колясочка со знакомым инвалидом Он потрясал над собой утюжком и кричал, сыпя слюной:

— До чего дошли, га? Да я ж за него, братцы, за поганца этакого, ноги отдал, а он у меня кусок хлеба тащит… Вот сволота!

— Ну, положим, не хлеб, а селедку, — успокоительно говорил милиционер. — Разберемся.

Он был совсем молоденький, безусый и, видимо, уважал, а может, и побаивался инвалида, отдавшего за «поганца» ноги. Он крепко держал за руку воришку, круто шагая за колясочкой, может даже не чувствуя, что рука эта из последних сил дергается, выкручивается из его лапы и вот-вот обломится, точно лозинка.

— Обождите! — Бросив ведро, Кирилл ринулся им наперерез, уцепился за подол милицейской гимнастерки.

— Во! Из той же шайки. Инвалидов грабют! — крикнул безногий.

— Отойди, пацан. Ты кто? — спросил милиционер.

— Отпустите, дяденька, — подпрыгивая, кричал Кирилл. — Отпустите его. У нас мама болеет.

— Отойди, пацан, не мешай, худо будет.

— Отпустите! Ну дяденька… У нас папа на фронте погибший.

— Ваше счастье! — кричал инвалид. — Ом бы вам за такое руки поотрывал!

— Дяденька, ну дяденька же…

Какая-то тетка придержала его, навалившись теплой и мягкой грудью:

— Беги лучше до мамки, пусть в отделение идет, беги.

— Уйди! — крутнулся Кирилл.

Милиционер и младший были уже впереди. Вокруг густели люди.

— А этот что — тоже украл?

— Ножом, говорят, ударил. Вишь, кровь на руке.

— Ах, господи! Мамка, кричит, больная. Может, и вправду.

— Инвалида ограбить хотели.

— Этого-то! Такого ограбишь… Сам спекулянт!

— Щенок! Он кровь проливал!

— И, матушка-заступница, маленький-то какой…

— Дяденька, — спотыкаясь, тычась с разгона в чьи-то спины, снова ринулся Кирилл. — Отдайте его! У нас мамка больная, мы сусликов ловили, она кровью кашляет, не ходит совсем, у меня ведро там, украдут же!

Младший уже не плакал, а только икал, дергая воробьиными лопатками.

— Не мешай, пацан! — сказал милиционер, отталкивая его. — Хуже будет.

Кирилл вдруг споткнулся, но успел ухватиться за столб, обнял его натруженно гудящее, гладкое тело и почувствовал, что сейчас вот, сейчас сползет, осядет в теплую пыль и растечется в ней… Толпа обтекала его, редея, затихая. Младшего уводили все дальше.

Он постоял, пока не опустела улица, постоял да и побрел просто так, не зная куда. Вдруг вспомнилось ему оставленное ведро, повернул назад, но не дошел до угла и снова завернул к парку. Долго бродил по темным аллеям, тупо и без любопытства смотрел на целующихся, потом вышел к тому месту, где они стояли днем, рассматривая темный котелок, похожий на черепаху. Наклонился, вывернул его из земли, со злобой зашвырнул подальше в папоротники, сел на траву и заплакал.

Идти ему было некуда. И думать нечего было заявиться домой без младшего. Там мать. Жидкие полуседые космы раскиданы на красном напернике, желтоватые, отполированные голодом скулы… Она поднимется на локте, долго будет всматриваться в него, хрипло дыша, а потом спросит:

— Кирилл, где младший?